Тогда я оттащил Клару, коготки которой вонзились мне в кожу. Я чувствовал, что я очень бледен, и шел, шатаясь, как пьяный.
– Это слишком! Это слишком! – постоянно повторял я.
А послушно следовавшая за мной Клара тоже повторяла:
– Ах! Ты видишь, мой милый! Я же знала! Разве я лгала тебе?
Мы дошли до аллеи, ведшей к центральному бассейну, и павлины, провожавшие нас до сих пор, вдруг кинули нас и со страшным шумом рассеялись по кустам и лужайкам сада.
Эта аллея, очень широкая, была с каждой стороны обсажена засохшими деревьями, огромными тамариндами, толстые обнаженные ветки которых переплелись в резкие арабески на небе. В каждом стволе была выдолблена ниша.
Большинство из них были пусты, а в некоторых находились тела мужчин и женщин, ужасно скорченные, подвергнутые отвратительным и бесстыдным мукам.
Перед занятыми нишами стоял как будто следователь, в черном одеянии, очень серьезный, с чернильницей на животе и вопросным листом на руках.
– Это – аллея подсудимых, – сказала мне Клара. – А эти стоящие люди, которых ты видишь, находятся здесь только затем, чтобы записать признание, которое может вырваться у этих несчастных от долгой муки. Редко, когда они сознаются, они предпочитают умирать здесь, чтобы не продолжить: агонию в клетках тюрьмы и в конце концов погибнуть от других мук. Вообще суды не злоупотребляют предварительным следствием, за исключением преступлений политических. Они судят группами. Поэтому-то-ты и видишь, что подсудимых немного и большинство ниш пусты. Тем не менее нельзя не сознаться, что мысль остроумна. Я даже думаю, что она заимствована из греческой мифологии. Это – воплощение очаровательной басни о гамадриадах, пленницах деревьев!
Клара подошла к дереву, в котором стонала еще совсем молодая женщина. Она висела на руках на железном крюке, а кисти были вставлены между двумя деревянными кусками, сильно сжатыми. Шероховатая веревка, сплетенная из кокоса, покрытая мелкой горчицей и толченым перцем, вымоченная в соляном растворе, обвивалась вокруг ее рук.
Эту веревку, – заметила моя подруга, – держат до тех пор, пока члены не распухнут в четыре раза против их естественного размера. Тогда ее снимают, а произведенные ею нарывы часто образуют отвратительные раны. От этого часто умирают и никогда не вылечиваются.
– Но если подсудимый окажется невинным? – спросил я.
– Ну, что ж! Вот! – ответила Клара.
У другой женщины, в другой нише, с расставленными, или, скорее, раздвинутыми ногами, на шее и руках были железные браслеты. Ее веки, ее ноздри губы, ее половые органы были натерты красным перцем, две гайки сжимали соски грудей.
Дальше молодой мужчина был подвешен при помощи веревки, проходившей у него под мышками, большой каменный груз давил ему на плечи, и слышалось хрустение суставов.
Другой, с отброшенным бюстом, поддерживаемый в равновесии проволокой, соединявшей шею с двумя пальцами, сидел на корточках на острых камнях.
Ниши в стволах стали пустыми. Иногда только попадались какие-нибудь связанные, распятые, подвешенные, глаза которых были закрыты; казалось, они спали, может быть они и были мертвы!
Клара ничего больше не говорила, ничего больше не объясняла. Она прислушивалась к тяжелому полету коршунов, пролетавших над переплетавшимися ветвями, а сверху доносилось карканье воронов, которые бесчисленными тучами реяли в небе.
Мрачная аллея тамариндов оканчивалась широкой цветущей террасой пионов, по которой мы спустились к бассейну…
Ирисы выставляли из воды свои длинные стебли с необыкновенными цветами, с лепестками, расцвеченными, как старые каменные вазы, драгоценная эмаль с оттенком кровавого цвета. Некоторые из них, огромные и изогнутые, походили на каббалистические знаки. Водяные лилии раскинули по позолоченной воде свои широкие распустившиеся цветки, которые казались мне отсеченными и плавающими головами. Мы несколько минут стояли, облокотившись на перила моста, и молчи смотрели на воду. Огромный карп, у которого виднелась только одна золотая морда, спал под листом, а между камышами плакали сирены, похожие на кровавые мысли в мозгу женщин.
И вот день кончен.
Небо сделалось красным, пересеклось широкими изумрудами, поразительно прозрачными полосами.
Это время, когда цветы таинственно светятся ярким и в то же время сдержанным сиянием.
Повсюду они горят, словно вечером отдают атмосфере весь свет, все солнце, которое было задержано их чашечками в течение дня. Аллеи, усыпанные толченым кирпичом, посреди яркой зелени лужаек, кажутся то огненными рубинами, то потоками раскаленной лавы. Птицы в ветвях умолкли; насекомые прекратили свое жужжание, замерли или заснули. Только одни ночные бабочки и летучие мыши начинают носиться в воздухе. повсюду, от неба до дерева, с дерева до земли, наступилa тишина. И я чувствую, как она проникает в меня и леденит как смерть.
Куча журавлей медленно спускается с цветущего склона и располагается недалеко от нас, вокруг бассейна. Я слышу шелест их лап в высокой траве и сухое пощелкиванье их клювом. Стоя на одной ноге, неподвижные, положив голову под крыло, они напоминают бронзовые украшения.
А карп с золотой мордой, спавший под листом водяной лилии, повертывается в воде. Ныряет, исчезает, оставляя на поверхности широкие волны, которые слегка покачивают закрывшиеся чашечки лилий, расплываются, теряются в кустах ириса, дьявольские, странно простые цветы которого чертят в тайне вечера фатальные знаки, вырванные из книги судеб.
Огромное клещевидное растение поднимает над водой трубку своего зеленоватого цветка, покрытого темными пятнами, и посылает нам сильный запах трупа.
Долго мухи летают, не останавливаясь над цветком.
Опершись на перила моста, нахмурив лоб, Клара смотрела на воду.
Отблеск заходящего солнца целует ей затылок. Ее тело сделалось вялым, а губы тоньше.
Она серьезна и очень печальна.
Она смотрит на воду, но взгляд ее идет дальше и глубже воды; он, может быть, идет к чему-то более непроницаемому и более мрачному, чем дно этой воды; он идет, может быть, к ее душе, в пропасть души, которая посреди пламени и крови распускает чудовищные цветы ее желаний. На что она, на самом деле, смотрит?
О чем она думает?
Не знаю…
Может быть, она ни на что не смотрит. Может быть, она ни о чем не думает.
Немного уставшая, с разбитыми нервами, истерзанная ударами бича собственных своих грехов, она молчит – вот и все. Или последним усилием своей мысли не собирает ли она все воспоминания и образы этого ужасного дня, чтобы преподнести из них букет красных цветов своей чувственности? Не знаю.
