– Думай!
Точно, голос искажен, да еще так, что кажется, будто говорят двое в унисон.
– Думай!
Трудно думать, когда тебя подгоняют. Это у него со школьной скамьи. Была у них учительница Галина Ивановна, при виде которой бросало в дрожь. А тому «счастливчику», которого она выдергивала к доске, вообще не позавидуешь. Дети при виде Галины Ивановны теряли дар речи. Они переставали двигаться, словно лягушки перед удавом. О каких мыслях в голове могла быть речь? Вот и сейчас Славик почувствовал себя в шестом классе у доски, перед Галиной Ивановной.
– Блесни своей ржавчиной.
Теперь голос принадлежал учительнице. Он затылком, прикрытым пластиком, чувствовал, что эта маленькая располневшая женщина в очках стоит у него за спиной. У нее в руках была указка. Слава даже не мог представить себе ее без деревянной палки, которой она могла и ударить при случае. Прудников боялся повернуться. Взгляд сквозь толстые линзы очков буравил каску, защищающую затылок. Вячеслав даже подумал, что вот-вот почувствует запах плавящейся пластмассы.
«Да нет же! Бред это все!»
Он собирался повернуться, когда услышал тихое постукивание. Так, например, могла бы стучать указка о парту. Или по каске.
– Прудников, к доске!
* * *
Соня бежала, иногда переходя на шаг. Почему ее поразил этот мертвец, она не знала. Не напугал, а именно поразил. После этого похода Соня подозревала, что ее вообще вряд ли что напугает. Но что-то было в этом мертвеце. Он напомнил ей кого-то. Да, он был похож на каждого из них и одновременно был каким-то незнакомым. А жест его (протянутая в ее сторону рука) скорее был молящим о помощи, чем угрожающим.
«А может, это был вовсе не мертвец? – внезапная мысль поразила ее, словно молния, и она остановилась. – Может, это кто-то из ребят?»
Соня обернулась. Она не знала, насколько далеко убежала от комнаты. Но даже если бы она сейчас стояла на пороге этого жуткого склада, то все равно не решилась бы войти туда. Это могло быть ловушкой. И попадание в нее было бы верхом глупости. В нескольких шагах от спасения тем более. Сухорукова была просто уверена, что выход уже совсем рядом.
Во всей этой суматохе она и не заметила, что свет фонаря на каске стал тусклым. У них были хорошие фонари, не хуже шахтерских. По крайней мере, в этом их заверил Борис – спец в подобных делах. Но даже у хороших аккумуляторов есть предел и они когда-нибудь должны были разрядиться. Потеря единственного источника света напугала ее больше, чем снующие вокруг полуживые твари. В темноте она станет даже уязвимей, чем сейчас. Соне с трудом удалось подавить панику в самом ее зародыше. Она взяла себя в руки и побежала вперед. Надежда была. Надежда, что она добежит до выхода раньше, чем ее поглотит тьма, черт возьми, была!
Антонина Петровна появилась так же неожиданно, как и тогда, когда Соня сняла трусики за беседкой. Словно чертик из табакерки.
– Ты мне не можешь навредить! – уверенно сказала Соня, но так и не сдвинулась с места.
– Разве?
И тут Сухорукова поняла. Может быть, сейчас она ничего и не сделает, но когда наступит темнота… Ведьма специально оттягивает время, чтобы «сдох» аккумулятор и фонарь потух. Навсегда. Ох как не нравилось ей это слово. В данном случае «навсегда» и «смерть» были синонимами. Она не хотела так. Она хотела домой. Она очень хотела жить.
Слезы навернулись на глаза.
– Я хочу домой, – прошептала Софья.
– Что ты там лопочешь, малолетняя шлюшка?
– Я хочу домой! – во все горло крикнула Сухорукова. – Сука ты проклятая! Я хочу домой!
* * *
Михаил уперся в стену. Он их не остановит. Эти молчаливые овцы хуже волков. Они просто разорвут его. А Горидзе будет стоять и улыбаться или, того хуже, закатит глаза от наслаждения, как в ту ночь. Унижения людей для него верх наслаждения. Болдин разозлился. Никогда еще со времен срочной службы он не чувствовал в себе такой прилив ярости. Только теперь ему еще и наплевать на то, что Горидзе не один. Ему было наплевать, что его убьют. Потому что он не думал об этом, он думал только о том, как срезать с морды этого ублюдка гримасу наслаждения. Мишка выхватил нож и прыгнул на Жору. Придавил его к стене, одной рукой закрыл рот, а второй трижды воткнул нож в живот. Лезвие с хрустом вошло в плоть, и без того большие глаза парня округлились и дико завращались.
– А-а, сука! Теперь приятно тебе?!
Он ударил еще раз. И еще. Горидзе затрясся.
– Где теперь твоя сучья ухмылка?! Ну? Отвечай! Кто теперь зашкварился?! Кто, сука?! Кто теперь пидорок?!
Мишка вынул нож, воткнул и прокрутил. Глаза – бильярдные шары так и не закрылись. Они спрашивали: за что? Тело парня начало оседать. Мишка отошел от него, позволив упасть. Болдин с ужасом смотрел на поверженного. Перед ним был Миронов. Все, как тогда. Глаза, язык и эти четыре слова: я, очень, хотел, служить.
– Нет! – выкрикнул Миша. – Нет!
Он не знал, что делать. То подбегал к трупу друга, то, схватившись за голову, отбегал.
– Нет! Я не хотел! Это не я!
Болдин сел у стены и заплакал.
– Это не я!
Труп исчез, как и все сослуживцы до этого.
«Это все мое бездействие, трусость и бездействие. Не испугайся я тогда «зашквариться», Мирон бы был жив».
Мишка всхлипнул и снова посмотрел туда, где только что лежал труп сослуживца.
«То, что произошло сейчас, только подтверждает мою вину».
«Зарежься тогда. Сделанного (в твоем случае несделанного) не воротишь. Надо жить дальше. Хотя это тоже не про тебя. Тебе надо для начала попытаться выжить».
Михаил вытер слезы, встал и, не убирая ножа, пошел вверх.
«Надо вытащить сначала свою задницу, а потом думать о других».
Как ни странно, но внезапный приступ эгоизма придал ему сил. Сил, которых ему так не хватало ни сейчас, ни в ту ночь позора.
– Нет. Сначала я, а потом уже все остальное, – вслух произнес Болдин неожиданно для самого себя.
– По-моему, то же самое ты говорил и тогда, – раздался голос Горидзе за спиной. – Ой, нет, прости. Тогда ты говорил: я хочу просто дослужить.
Болдин, не обернувшись на голос, прибавил шагу, а потом и вовсе побежал.
* * *
– Прости меня, мама, – произнес Борис и закрыл глаза.
Он почувствовал нежность рук, будто его действительно взяла за руку мама. Не призрак, не мертвец, а живая мама. Столько тепла и заботы было в этом прикосновении, что Борька снова ощутил себя маленьким. Он будто вернулся в то время, когда ему не нужен был этот экстрим, выброс адреналина и поломанные ноги. Он вернулся в то время, когда по-настоящему любил свою маму и еще ничего не знал о Борьке-бунтаре.
– Пожалуйста, прости, – прошептал Шувалов.
Вдруг нежная рука матери сдавила ладонь Бори и с силой дернула. Шувалов вскрикнул и открыл глаза. Он лежал на полу рядом со зловонной кучей. Он быстро перевернулся в ту сторону, где должна была быть женщина. Она уходила в проход. Он видел, что ее платье сшито некрасивыми стежками сзади. Она повернулась, махнула ему рукой и исчезла в черноте коридора.
