этому поводу шум, и он был рад сделать что-то хорошее, что будет еще и забавным.
Однако он не ожидал такой борьбы. Как только он развязал ноги карлика, маленький человек начал пинать Томаса с такой силой, что крест закачался; все, что мог сделать Томас, это удержать лестницу вертикально, тем более что он все время смеялся. Дельфина нахмурилась от такого отношения Томаса, а священник беспокойно расхаживал, опасаясь, что кто-нибудь из них пострадает.
Томас перекинул карлика через плечо и почти спустился по лестнице, когда его ноша ударила ногой о край креста и опрокинула лестницу, из-за чего они оба упали в мокрую траву.
— Ах ты, маленький ублюдок, — сказал Томас, на этот раз разозлившись.
Маленький человечек злился на него, сидя в высокой траве. Священник подумал о неприветливом кролике и прыснул в ладонь, несмотря на свои лучшие намерения.
Карлик попытался взобраться на крест и занять свое место, но Томас схватил его за штаны и стащил вниз.
— Я хочу спасти свой город! — закричал карлик со слезами разочарования на глазах, и игра потеряла свою привлекательность, даже для Томаса.
— Ты действительно хочешь вернуться туда? — спросил Томас.
Мужчина сел на траву и выглядел озадаченным.
— Я не знаю, — сказал он. — Но разве ты не видишь? Это единственное, что я могу делать не хуже любого другого. Я не умею пахать. Я не умею строить. Но я могу страдать. Сейчас Бог хочет страданий.
Священник открыл рот, чтобы возразить, но не смог произнести ни слова.
— Черт, — выругался Томас.
А затем он втащил карлика обратно на крест и крепко его привязал.
Эмма Латур выглянула из темноты своего дома, пораженная красотой дня; если не считать визитов к колодцу, она не выходила из дома с тех пор, как боль схватила ее Ричарда около изгороди и он там умер. В конце боль заставила его широко развести колени, — и ныне он со скованными суставами пародировал роженицу, — и он был раздут, как дохлая собака или овца. Как она могла поверить, что в этом мужчине есть что-то особенное, если после смерти он стал так похож на любое другое животное? Он был промокшим изуродованным телом, как будто никогда не целовал ее, как будто никогда не танцевал. Прекрасное голубое небо, казалось, насмехалось над ним, как и громада собора Сент-Этьен и шпиль аббатства, устремленные ввысь с возвышенности за рекой в Осере. За рекой или в небе не было ничего, кроме ложных обещаний.
У нее почти не осталось морковки, и она до от нее смерти устала: от морковки болели ее немногочисленные зубы, и она постоянно ощупывала кожу на руках, потому что ей казалось, что та желтеет. Ей нужно было перейти мост в город, хотя эта мысль заставляла ее дрожать от страха. Если бы только ее сыновья приехали; но у них были свои дети, о которых нужно было думать, и она не видела никого из них уже неделю, а то и больше. Ее маленький домик был забыт.
Теперь она смотрела в окно, держась подальше от света, чтобы он не падал на ее желтую кожу; и тут она услышала голос, доносившийся из-за полей.
И этот голос был прекрасен.
Он принадлежал ангелу.
Она увидела, как он (или она?) бежит по заросшей сорняками тропинке, одетый во что-то вроде белой юбки, подобранной до пояса — чтобы было легче бежать, — с обнаженной грудью и ногами. Это был мальчик. Проворный, как лиса, и на него было приятно смотреть, когда подпрыгивали его спутанные светлые волосы. Ангел-дитя вскочил на изгородь из неровных веток и, балансируя на ней, обратился к окну красивым певучим голосом с сильным немецким акцентом, вставляя немецкие слова, как будто мог видеть ее там, где она пряталась в тени.
И der ангел открыл der печать, и весь Осер это увидел.
Ибо они боятся, но теперь пришли der святые люди
Такие святые, во имя Gott в Небесах, что могут творить чудеса на der площади,
Приходите и смотрите!
Перед der церковью,
но не в ней самой,
ибо священники повержены
а der епископы мертвы.
Приходите и смотрите! Приходите и смотрите!
Жители Осера, приходите и смотрите!
Он спрыгнул с изгороди, перешагнул рожающий труп ее мужа и побежал через поле, покрытое пурпурными пятнами новых зарослей чертополоха; материнский инстинкт Эммы требовал предупредить его, чтобы он не наступал ногами на эти злобные маленькие колючки, но он пробежал сквозь них, словно специально, затем нырнул и буквально прокатился сквозь самую их гущу, смеясь и крича:
— Иесу! Иесу! Иесу!
Кающиеся Грешники прибыли в Осер.
Красивый мальчик собрал шестьдесят людей — фермеров, плотников, торговцев тканями, виноделов, жен и дочерей, — которые стояли в прохладном солнечном свете возле собора Сент-Этьен. Он собрал их своими песнями и забавами, но особенно обещаниями чудес против чумы. Торгаши всех мастей пытались нажиться на этой болезни, особенно в первые дни, пока они тоже не заболели или не испугались; пришло так много продавцов реликвий и аптекарей, что вскоре любой незнакомый человек с коробкой и блеском в глазах рисковал быть избитым и сброшенным в Йонну вместе со своими снадобьями, приправленными сладкими травами, оленьими костями, волшебными перьями, галеновыми лепешками54 или соком ливанских кедров.
Когда болезнь напала и началось вымирание, город остался один, но его ворота оставались открытыми. Когда епископа попросили посоветовать, вводить ли карантин, он сказал, что «лиса уже устраивает себе ночлег среди кур», что было очень близко по духу к замечанию сеньора о том, что «закрытие этих ворот приведет к тому, что куры начнут мочиться». Таким образом, Осер послушно поднял черное знамя, возвещающее о присутствии Великой Смерти, но оставался открытым для всех, кто хотел бросить ей вызов, будь то паломники, беженцы или люди, умеющие красиво врать.
Но теперь появился мальчик, и он был другим.
Он вполне заслуживал доверия как глашатай пророка, с его глазами цвета северного океана и улыбкой с ямочками на щеках. Даже его немецкий акцент, который в эти ксенофобские времена обычно был помехой, придавал ему экзотический оттенок; в конце концов, если бы в Осер пришло святое исцеление, оно пришло бы не из Бургундии. Почему не из сосновых лесов севера?
Но этот мальчик не продавал никаких лекарств.
Он вообще никогда не упоминал о деньгах.
— Подождите! — сказал он, привлекая внимание аудитории поднятым пальцем и театральным наклоном головы. — Мне кажется, я их слышу. Но, возможно, вы тоже услышите их, если произнесете der Аллилуйя.
Никто не произнес ни слова.
— Дети Gott, произнесите der АЛЛИЛУЙЯ!
— АЛЛИЛУЙЯ! — закричали они, и барабан начал отбивать простой марш.
Звук разносился по узким улочкам, которые вели вниз, к реке, и
