дышит, тело его почти уснуло.
– Все кончено? – спрашивает он чуть слышно, одними губами.
Оливия кивает. Ханна опускается рядом, с другой стороны. Эдгар кладет руку ей на плечо.
– О, Мэтью… – Экономка нежно гладит его волосы.
Может быть, он поправится? Может быть, ему просто нужен отдых…
Может быть… Но стоя возле него на коленях, Оливия чувствует запах крови, что пятнает ее, сочится в землю. Крови так много.
– Оливия… – негромко говорит он, и пальцы его подрагивают.
Она берет брата за руку, склоняется ниже.
– Побудь рядом, – шепчет Мэтью, – пока я не усну.
Стиснув зубы, чтобы не заплакать, Оливия кивает.
– Я не… – он нерешительно медлит, тяжело сглатывает, – не хочу остаться один.
Конечно, этому не бывать. Она с ним, как и Ханна, и Эдгар. И вдруг из тьмы появляется призрак. Рядом с сыном на колени опускается Артур Прио́р. Тянется к нему и поглаживает воздух возле его головы.
И наконец Мэтью закрывает глаза и обретает покой. Больше он не просыпается.
Но они все равно сидят с ним до рассвета.
Оливия стоит на коленях среди розовых кустов. Сад овевает прохладный ветерок, что подхватывает опавшие листья и лепестки, уносит их прочь – лето окончательно пошло на убыль.
Зашипев от холода, Оливия плотнее кутается в куртку. Вещь принадлежит ее матери – смелый синий наряд с белой отделкой. Он все еще велик, но рукава можно закатать, подол – подшить, и однажды куртка наверняка придется впору. Пока же она защищает тело от ветра и кожу от колючек, когда Оливия подрезает серые сорняки, что по-прежнему пробиваются сквозь израненную землю, путаясь среди растений.
Какое упорство, думает Оливия.
Но и она упорна. Оливия поднимается, обозревая проделанную работу. Несколько кустов роз у дома уцелело, хотя все остальное волной захлестнула смерть. Ушла неделя, чтобы расчистить загубленный сад, подпитать почву и попытаться начать заново.
Все вырастет, твердит себе Оливия. Если смерть – часть жизненного цикла, то и рождение тоже. Все увядает, и все расцветает. Руки касались почвы с наслаждением. Еще лучше стало, когда пробилась свежая трава.
Эдгар говорит, у Оливии дар, она прирожденный садовник.
Это не магия, не та, которой Оливия обладала по ту сторону стены, но хоть что-то. Со временем, при должном уходе, сад в Галланте станет прежним. А кое-что другое – нет.
Взгляд скользит вниз, к стене. Там, посреди иссохшей травы, высится гладкий белый камень. Склон лежит в тени, и камень выделяется на фоне серой земли, словно кость. Его помог установить Эдгар, чтобы отметить место, где упал Мэтью.
Конечно, похоронили кузена не там. Мэтью покоится рядом с отцом, за рощей фруктовых деревьев на фамильном кладбище.
Но Оливии казалось, так будет правильно, и каждый раз, когда ее взгляд устремляется к воротам в стене, он вместо этого останавливается на камне.
Валун служит напоминанием в те ночи, когда мрак нашептывает ей на ухо и пытается уговорить выйти наружу и вернуться, вернуться домой.
Но дом – это выбор, и Оливия выбрала Галлант.
За стеной осталась лишь одна вещь, по которой она скучает. Маленькая зеленая книжка с выдавленной «Г» на обложке. Записки матери, рисунки отца. Пальцы вздрагивают, как и всегда, когда Оливия вспоминает о дневнике.
Она представляет, как в бархатном кресле у пустого очага сидит хозяин дома, переворачивает страницы и читает вслух самому себе.
«Оливия, Оливия, Оливия…»
С бадьей в руке она шагает по саду. Все розы, даже те, что росли у дома, уже завяли, кроме одного куста. Упрямец продолжает цвести, на стебле осталось лишь несколько красных бутонов.
Оливия срезает один и по привычке нюхает, хотя Мэтью выращивал их ради цвета, а не ради аромата. Весной она посадит пару новых сортов, которые вдобавок будут еще и сладко пахнуть.
На балконе выбивает ковер Ханна. Она ворчит, что пыль теперь повсюду. Налет пепла проникает в щели в ставнях, под двери и оседает везде. Оливия этого не замечает, но экономка каждый день счищает, выбивает и убирает пепел, оставшийся с прошедшей ночи.
Эдгар говорит, так она справляется с горем.
Солнце уже клонится к закату; Оливия снимает садовые сапоги, оставляет у задней двери и входит в дом.
Эдгар на кухне готовит рагу. Если хорошенько прислушаться, услышишь, как он что-то мурлычет. Это старый хорал, который Эдгар пел во время войны пациентам.
Дом для троих слишком велик, поэтому каждый из его обитателей старается занять побольше пространства, погромче шуметь.
Зевая, Оливия шагает дальше. Спит она плохо. Каждую ночь ей снится, что она снова за стеной. Иногда Смерть поджидает ее на балконе, и во тьме, как звезды, горят мертвые бельма. Иногда тварь говорит с ней, пока она крадется по особняку, отчаянно ища выход.
Но чаще всего Оливия обнаруживает себя в бальной зале, где Смерть возрождает из пепла и костей ее родителей. Снова и снова Оливия смотрит, как они знакомятся. Снова и снова наблюдает, как они рассыпаются прахом. Снова и снова он возвращает их, мать и отец с мольбой в глазах взирают на дочь, протягивая к ней руки, будто говорят – мы можем стать настоящими.
«Это лишь сон», – каждый раз, просыпаясь, твердит себе Оливия. А сны никогда не причинят вреда. Так писала Грейс.
Конечно, Оливия знает, что это неправда. Сны могут заставить вас навредить себе, сподвигнуть на многое, если не проявлять осмотрительность. Ей пока не приходилось просыпаться не в своей кровати, но на всякий случай под матрас заправлены мягкие кожаные наручники.
А еще она не одна.
Каждую ночь двери запирает Ханна.
Ставни проверяет Эдгар.
А у изножья кровати, устремив взгляд во тьму, сидит гуль, который прежде был ее матерью.
Оливия шагает по дому, мечтая набрать ванну и смыть с себя всю садовую грязь. Но сначала ноги несут ее туда, куда и обычно. В музыкальный салон.
За окном эркера медленно заходит солнце. Вскоре оно нырнет за дальние горы и спрячется за садовой стеной. Но пока еще светло.
На рояле стоит желтая ваза, куда Оливия опускает розу, а потом садится на узкую банкетку. Поднимает крышку, и пальцы порхают по воздуху, прежде чем опуститься на черно-белые клавиши.
Свет уже тускнеет, и краем глаза Оливия замечает его. Гуль наполовину виден, наполовину нет, но недостающие черты можно дорисовать и по памяти. Хмурый лоб, спутанные
