— Не помню.
Зачем мне было вспоминать плохое? Возможно, Бог решил наказать меня и лишил памяти о прошлой жизни. Но я воспринимала это как блаженство.
— Что бы ты ни сделала, я прощаю тебя, — сказал Джеймс.
Простые слова, но от них у меня сжалось горло. Горячие слезы хлынули с моих ресниц и смешались с соленым потом на его груди.
— А вот Бог меня не простил, — ответила я.
Джеймс прильнул губами к мочке моего уха. От его дыхания трепетали наши волосы. Он сказал лишь одну фразу — ту, которую я не ожидала услышать:
— Какая же ты упрямая!
Джеймс любил меня, и это превращало его в доброго и мягкого судью. Я не помнила свой грех, но знала, что он был ужасным. Мое изгнание с небес служило тому доказательством. Джеймс поглаживал рукой мои волосы, однако я чувствовала, что отпадала от него, как будто нас разъединяла гравитация.
— Возможно, если мы поймем, почему нас оставили здесь, — сказал он, — нам удастся освободиться от земных оков. И тогда мы навеки будем вместе.
— Как же мы сделаем это? — спросила я.
Джеймс приподнялся на локте и посмотрел на меня:
— Ты что-нибудь вспомнила? О жизни перед Светом?
Я видела темную воду, струившуюся по сломанным доскам.
— Нет. Только то, что уже рассказала тебе.
Я боялась, что Джеймс заметит мою нечестность, но он не почувствовал обмана.
— Когда я перебрался в тело Билли, ко мне начали возвращаться небольшие сцены из прошлой жизни. Но после встречи с тобой я вспоминаю все больше и больше. Сегодня утром память вернула мне еще один момент. Я сидел у постели больной матери и читал ей детские книги — точнее, книги ее детей. Это было все, чего она хотела.
— Что еще ты вспомнил?
Я выругала себя за такой вопрос. Джеймс тоже мог уклоняться от некоторых воспоминаний: например, о последних мгновениях своей жизни. Однако он был смелее меня:
— После смерти матери мой отец повторно женился, и мы с кузеном уехали в Нью-Йорк.
Он нахмурился, словно возвращенные образы вызывали у него головную боль.
— Я работал в газете, и мы снимали квартиру над пекарней. В наших комнатах всегда пахло хлебом. Затем в один и тот же день мы пошли служить в армию.
Он смотрел в пространство, словно настраивал свой телескоп:
— Я помню дерево.
Его взгляд был направлен в ямку на моем горле. Дыхание Джеймса замедлилось, словно он спал. Я почувствовала, что его кожа стала более холодной.
— Там была зима, — прошептал он. — Мы мерзли на ветру.
Я попыталась согреть его, обвив ногами. Мои ладони нежно скользили по его рукам.
— Моя ошибка привела к трагедии.
— К какой трагедии? — спросила я.
Он сильно побледнел. Мне было ясно, что он видел больше, чем говорил. Когда Джеймс перекатился на спину, я ужаснулась страху, который отражался в его глазах. Мне пришлось повернуть его лицо к себе, чтобы он посмотрел на меня.
— Они все умерли, — ответил Джеймс.
Он вздрогнул, когда взглянул в мои глаза. Наверное, я стала для него кем-то другим. Джеймс ощупал мои ребра и прижал ладонь к животу, словно увидел там воображаемую рану.
— О боже! — всхлипнул он.
Его рука дрожала. Страх изливался из нее в мою грудь. Я прижала лоб Джеймса к своей переносице, моля о том, чтобы его видение прекратилось.
* * *
Яркая белая вспышка превратилась в зимнее небо. Я вновь стала Светом. Рядом с моим бесформенным телом находился мужчина, который, как я знала, был Джеймсом. От облика Билли ничего не осталось — разве что улыбка. Темно-карие глаза, беззаботный легкий смех. Оседлав толстый сук, он цеплялся руками за ствол высокого дерева. Я осмотрелась по сторонам. Черные ветви без листьев. Вокруг ландшафт, похожий на луну. Расстояние до земли — футов двадцать, не меньше. Я парила за его плечом, словно он был моим хозяином. Джеймс смотрел вниз на маленькое лицо, которое выглядывало из траншеи. Края окопа казались обгорелыми и местами покрытыми золой.
— Диггс, — крикнул Джеймс.
Солдат в узкой, как могила, траншее помахал ему рукой. Он выбрался из окопа и направился к дереву.
— Враги пошли в атаку? — спросил он, глядя вверх.
Форма Джеймса была грязной и изношенной — такой же, как у его товарища. Шлем, откинутый на спину, походил на металлический соусник.
— Мы торчим здесь уже несколько недель, а они ни на шаг не продвинулись, — со смехом ответил Джеймс. — Это будет длиться до второго пришествия.
— Милый? — прошептала я ему на ухо.
Он не услышал меня. Наверное, мне удалось проскользнуть в его воспоминания. Я не участвовала в событиях. Я только смотрела.
Диггс начал карабкаться по металлическим штырям, вбитым в дерево, которое служило солдатам наблюдательной вышкой.
— Тогда зачем ты позвал меня?
Джеймс посмотрел на круглый предмет, качавшийся на дальней ветке.
— Там гнездо, — сказал он.
Диггс остановился в десяти футах над землей и покосился на друга:
— Гнездо?
Он покачал головой:
— Немецкие снаряды превратили здесь все в пыль и труху. Даже камни и ветки. О каком гнезде ты говоришь?
— Давай поспорим, — предложил Джеймс.
— Не хочу.
День казался сонным и безмолвным. Ни пения птиц, ни жужжания жуков, ни даже писка мышей. Отдаленный рокот был громом, а не канонадой. Дыхание Диггса сопровождалось отчетливым пыхтением. Когда он кашлял, его слышали за полмили на втором рубеже обороны.
— Что ты будешь делать, когда вернешься домой? — спросил Диггс. — Я первым делом приму горячую ванну и выпью холодного пива.
— А я съем персиковый пирог, — ответил Джеймс, поглядывая вверх на предполагаемое гнездо.
— Как насчет Сьюзен О'Райлли?
— Я поднимаюсь, — сказал Джеймс.
— Ты получишь пулю. Или сержант Броди убьет тебя за нарушение дисциплины.
— Давай поспорим, что я поднимусь и вернусь назад за одну минуту.
Диггс начал спускаться:
— Никаких ставок, солдат.
Джеймс со смехом забрался на сук, на котором он прежде сидел. Прячась за стволом, он принялся карабкаться вверх среди темных обломанных веток. Я парила за его спиной. Вражеская линия траншей, огороженная колючей проволокой, маячила на горизонте и дышала дымом костров. В остальном она выглядела безлюдной. Макушка дерева была обломана взрывом. Самые верхние ветви тянулись в стороны, словно конечности тритона. Джеймс упирался коленями в почерневшую кору и обхватывал руками сужающийся ствол. Протянув вверх правую ладонь, он поднял двумя пальцами темный овал. Пока он осматривал его, я снова услышала грохот грома и шелест, похожий на шум дождя.
Теперь я видела, что это было не гнездо, а детская панама. Первоначально она имела синий цвет. Внезапно она ожила и с громким жужжанием вырвалась на свободу. Джеймс быстро повернулся и посмотрел на пустошь. Я вдруг поняла, что шелест не был дождем. Мы с Джеймсом изумленно наблюдали за потоком вражеских солдат, одетых в грязную форму. Они изливались из немецких траншей, обложенных мешками с песком. Забыв о панаме, Джеймс потянулся за свистком, висевшим на его груди. Пуля, пробив ладонь, окропила его лицо кровью. Рука дернулась, и цепочка оборвалась. Я закричала от ужаса, не в силах помочь любимому мужчине. Джеймс проследил полет свистка. Тот медленно пролетел между ветвей, ударился о каску Диггса и отскочил куда-то в сторону. Диггс поднял с земли панаму и посмотрел на вершину дерева. Джеймс открыл рот, но от болевого шока не смог произнести ни слова. Не веря своим глазам, он наблюдал за темной лавиной немецких солдат, бежавших к промерзшим окопам.
