Юн Линдквист - Блаженны мертвые

[Пауза]

Пожалуйста, вопросы.

ЖУРНАЛИСТ: Как вы считаете, разве можно размещать людей в столь тяжелом состоянии в недостроенном районе?

ПРЕМЬЕР: В нашем распоряжении имеется медицинское заключение, из которого следует, что состояние оживших не настолько тяжелое, как предполагалось вначале. Значительная часть медицинской помощи, оказанной им в первое время, признана излишней.

ЖУРНАЛИСТ: Но как вы можете быть в этом уверены?

ПРЕМЬЕР: Этот вопрос следовало бы переадресовать Стену Бергвалю, ответственному за транспортировку оживших. Могу лишь заявить, что у нас есть необходимые гарантии.

ЖУРНАЛИСТ: Стоит ли расценивать гибель Стена Бергваля, как самоубийство?

ПРЕМЬЕР: Я считаю неэтичным строить предположения на эту тему. Без комментариев.

ЖУРНАЛИСТ: Не является ли вышеизложенная мера актом отчаяния?

ПРЕМЬЕР: Опять вы... И что же я, по-вашему, должен на это ответить?

ЖУРНАЛИСТ: Почему запрещено посещение оживших?

ПРЕМЬЕР: В ближайшее время родственникам будет предоставлена возможность навестить своих близких. Организационный процесс слишком затянулся, выражаю свои искренние сожаления по этому поводу.

ЖУРНАЛИСТ: Не связано ли решение разрешить посещения с вынесением вотума недоверия?

ПРЕМЬЕР [вздыхает]: Я и мое правительство в состоянии принимать решения без всякого давления извне. Раньше возможности для посещений не было. Теперь есть. Мы действуем соответственно.

[Предсмертная записка Стена Бергваля, обнаруженная в его кабинете]

С глубоким прискорбием вынужден констатировать, что ситуация вышла из-под контроля. Я не могу далее нести ответственность за решение, которое в глубине души считаю неверным. Решение, которое приведет к катастрофе.

Я смертельно устал. Ручка дрожит в моих пальцах, мысли путаются.

В чем ошибка?

Ожившие приравниваются к «овощам», существам без воли и проблеска сознания. Это не так. Они — магниты. Их поведение обусловлено мыслями окружающих. У них есть воля — воля тех, кто о них думает. Но никто не хочет этого признавать.

Их следует изолировать, уничтожить, сжечь. Вместо этого, их выпускают на волю, где они окажутся во власти неуправляемого сознания масс. Добром это не кончится, и я не хочу быть этому свидетелем.

Если донесут ноги, дойду до ближайшей станции метро...

[Дневной выпуск радионовостей, 12.30]

...Пресс-секретарь заявил, что ситуация в районе Хеден находится под контролем, родные и близкие будут допущены к ожившим завтра с двенадцати ноль ноль.

[Отрывок из книги «Бобренок Бруно ищет и находит» (в печати)]

...Бруно все строил и строил, но чем выше становилась башня, тем дальше оказывалась луна. Он поднял лапу. Лапа накрыла луну. Он попытался на ощупь определить, какая она — шероховатая или гладкая, но поймал только воздух. Луна была дальше, чем когда он начинал строить башню.

<—>

Бруно уже построил четырнадцать этажей, башня была выше самого высокого дерева в лесу. Сверху были видны горы вдали. В снегу под его ногами что-то зашевелилось. Далеко внизу Водяной кружил возле свай. Бруно поджал ноги и зажмурился.

<—>

Ночью Бруно увидел целых две луны — одну в небе, а другую в воде. Ту, что в небе, он достать не мог, а ту, что в воде, — не смел. Это была луна Водяного.

В семь двадцать восемь Давид вышел в коридор и замер в ожидании. Ровно в половину хлопнули двери лифта, и раздался тихий стук в дверь. По большому счету, все эти предосторожности были излишними — Магнус и так уже проснулся, — но когда тебе исполняется девять лет, немного таинственности не повредит.

На пороге возник Стуре, тесть Давида, с плетеной корзиной в руках. Давиду нечасто приходилось видеть тестя в чем-либо, кроме тренировочных штанов и заношенного свитера, но сегодня на нем была рубашка в оранжево-красную клетку и чуть тесноватые костюмные брюки — принарядился в честь торжественного случая.

— Стуре, сколько лет, сколько зим!..

— Да уж. Доброго утречка.

Стуре с многозначительным видом приподнял корзину.

— Ага, хорошо, — сказал Давид, — да вы проходите.

Стуре был под два метра ростом, и из-за его широченных плеч вместительная трешка показалась вдруг тесной конурой — тестю ощутимо не хватало простора. Едва войдя в прихожую, Стуре вдруг повернулся и обнял Давида. Просто привлек его к себе на несколько секунд. Не то чтобы утешить или утешиться — скорее, в знак общего горя. Давид даже не успел решить, стоит ли в ответ прижаться щекой к его груди, и только потом, когда уже было поздно, подумал, что стоило.

— Да, — произнес Стуре, — вот ведь как оно бывает...

Давид кивнул, не зная, что на это ответить. Он приоткрыл корзину. На дне свернулся маленький серый кролик. В одном углу виднелись салатные листья, в другом — пара черных катышков. Давид почувствовал резкий запах, которому предстояло вскоре заполнить всю квартиру.

Стуре вытащил кролика. Зверек выглядывал из его здоровенных ладоней, как из гнезда.

— У тебя клетка есть?

— Мама обещала привезти.

Стуре погладил кролика между ушей.

За то время, что они не виделись, нос тестя стал еще краснее, а на щеках проступила сеть кровеносных сосудов. Давид почувствовал запах виски — наверное, остатки вчерашнего перегара — Стуре ни при каких обстоятельствах не сел бы за руль в нетрезвом виде.

— Может, кофе?

— С удовольствием.

Они сели за кухонный стол. Стуре по-прежнему держал в ладонях кролика, такого маленького и беззащитного. Розовый носик его подрагивал, осваиваясь в непривычной обстановке. Высвободив одну руку, Стуре осторожно взял чашку с кофе. Они помолчали. Давид услышал, как Магнус ерзает в постели за стеной. Наверное, хочет в туалет, но боится выходить из комнаты, чтобы не испортить сюрприз.

— Еве уже лучше, — произнес Давид. — Намного. Я им звонил вчера вечером. Врачи говорят, положительная динамика налицо.

Стуре отхлебнул кофе из блюдца.

— И когда она вернется домой?