Именно здесь можно было найти истинное происхождение видов.
Это была фабрика спирали и первобытного белого желе, которым бредил Линд. Именно здесь инопланетные разумы изучали и каталогизировали эволюцию земной жизни. Это было место, где родился и был изменен человек. Именно здесь предки Хейса были упакованы, помечены и классифицированы, насажены на булавки, как редкие насекомые, разлиты по бутылкам и препарированы. Да, на протяжении всей доисторической эпохи, возможно, каждые пятьдесят тысяч лет или около того, популяции людей и антропоидов, которые возможно станут людьми, собирались, опускались в эти ужасные катакомбы и изменялись, улучшались с помощью микрохирургии и вивисекции, евгеники и генной инженерии, принудительных мутаций и специальной адаптации, тщательной и дотошной модификации на атомном и молекулярном уровнях. И все это с одной конечной целью: создать разум, который могли бы пожать Старцы.
Хейс лежал там, на дне кучи мусора, его мысли метались в тысяче разных направлений, оставляя его в замешательстве, оцепенении и, возможно, даже слегка безумным. Слишком многое на него обрушилось, слишком многое. Видя свое происхождение и зная, что все это ужасно правдиво, он чувствовал... себя искусственным, синтетическим. Не человеком, а холодной пластичной протоплазмой, сжавшейся и принявшей форму человека. Он чувствовал, что его душа засохла, рассыпалась, обратилась в пепел. Он лежал и смотрел в эту мрачную, дьявольскую мастерскую, чувствуя, как призраки его предков преследуют его, вторгаются в его разум и кричат ему в лицо.
Он был опустошен. Изношен и выпотрошен, внутри ничего, кроме костей, крови и сердца, которое бьется с бессмысленной частотой. А снаружи всего лишь отражение человека: мрачный комплект губ и глаз, мертвых, как грязные монеты, смотрящих на тебя из грязной сточной канавы.
Все эти голоса и пронзительные крики, неясная расовая память и визг давно умерших разумов наконец слились в поток серой, текучей грязи. И единый голос проговорил из глубины его сознания: разве это не откровение, Джимми? Все эти годы люди задавались вопросом, кто они и что они такое, откуда они пришли и какова может быть их судьба, и ты был одним из них... но теперь ты знаешь правду, и нет никакой радости в этом знании, не так ли? Только безумие и ужас. Коллективное сознание человечества не готово ни к чему из этого. Мужчины и женщины по-прежнему остаются в первую очередь дикарями, суеверно трясущими погремушками и колдующими деревенщинами... и знание об этом совершенно погубит их, не так ли? Что все, чем мы являемся и кем мы когда-либо могли быть, можно свести к уравнению, пробирке, химикатам и атомам, обработанным страшными руками инопланетян - амбициозному эксперименту в области молекулярной биологии. Это убьет расу. Это сокрушит наши простые языческие разумы и ничего не оставит после себя. Все эти годы креационисты и эволюционисты боролись за это, и теперь, оказывается, все они были неправы и правы... жизнь может возникнуть где угодно, из фиксированного набора переменных, и есть такое существо как Создатель. Только этими переменными манипулировали холодные и вредоносные разумы, а Создатель - это что-то чуждое и ужасное из какой-то оскорбительной космической сточной канавы вне пространства и времени.
Забавно, не так ли?
Жизнь, вероятно, сложилась бы здесь и без них, но люди, вероятно, не смогли бы. Не так, как мы их понимаем. И какое это было бы безмятежное и мирное место. Эдем. Только, Джимми, ты знаешь, кем была эта ползучая змея и что она создала: твою расу.
Хейс вскочил на ноги и побежал, наполовину потеряв рассудок. Он хныкал и трясся, а сердце его колотилось. Разум был затянут паутиной. Он пьяно бегал из комнаты в комнату, падая и вставая, опрокидывая скелеты, костлявый механизм и вещи, которые были и тем и другим, и ни тем, ни другим. Наконец он перепрыгнул через стол, заваленный пирамидой из черепов недочеловека, и пробрался сквозь эти древние останки, как крыса сквозь груду костей.
А потом был туннель, и он карабкался по нему, тяжело дыша и крича, чувствуя, как эти ужасные и первобытные воспоминания пробираются вверх позади него. Затем он упал к ногам Шарки.
Она подошла к нему, обняла, со слезами на глазах, утешая и успокаивая его, и постепенно искаженная гримаса исчезла с его лица, и глаза перестали смотреть невидяще.
"Господи, Джимми", - сказал Катчен. "Что ты там увидел? Что во имя Христа ты увидел?"
И он рассказал им.
42
Тридцать минут спустя Хейс осознал очень тревожную истину: они заблудились. О, генератор все еще работал, и огни горели, но независимо от того, по какому пути они шли, они, похоже, не могли к ним приблизиться. Где-то был проход, который должен был привести их обратно в город и от этих первобытных реликвий. Проблема была в том, что они не могли его найти.
"Знаете, что, - сказал Катчен, когда Хейс признался, что они заблудились, - я терпел много дерьма. Я помог вам двоим сделать то, во что мне ни в коем случае не следовало вмешиваться. И вот мы здесь... это чушь. Вы двое делайте, черт возьми, что хотите, но я ухожу. Мы еще больше заблудимся с тобой, Джимми. С меня достаточно".
Если у них и были аргументы, чтобы остановить его, то они не смогли вспомнить их.
Они тупо стояли со своими фонариками, пока Катчен топал прочь, свет его фонаря покачивался и подпрыгивал, отражаясь от кристаллов льда, вмонтированных в каменную кладку.
- Мы не можем отпустить его, Джимми, - сказала Шарки.
- Нет, просто дай ему минуту или две. Он успокоится. Если нет, я вырублю его и потащу за собой.
Это должна была быть шутка, но юмора не было в этом месте, особенно после всего, что они видели и пережили. Хейс сунул фонарик в карман куртки и крепко поцеловал Шарки. Она ответила, их языки пробовали друг друга, вспоминали друг друга и желали, чтобы это продолжалось.
Наконец Шарки прервал разговор.
- К чему это все?
- Просто импульс.
- Импульс?
- Ага... думаю, мне нужно было напомнить себе, что я все еще человек.
Она улыбнулась.
- Мы обсудим это позже. А что насчет Катчи?
- Нам лучше пойти и привести его...
Внезапно раздался душераздирающий плач, который они сначала приняли за вопль. Но это был не вопль, это просто Катчен кричал на них, злой, истеричный и просто обозленный.
Они обогнули стену, за которой он исчез, заметив вдалеке его свет. Миновали несколько возвышающихся прямоугольников, разбитый купол и груды обломков. Катчен был там, он стоял в огромном открытом дворе, который, по меньшей мере, имел в окружности около двухсот ярдов, окруженный со всех сторон самим городом, который возвышался над ним, нависая и постепенно сходясь где-то над головой. В луче фонарика Хейс увидел узкий проход футов пятидесяти в поперечнике. Но прямо перед Катченом в камне было высечено круглое отверстие, которое было в три раза больше.
Катчен держал фонарь над краем, и свет постепенно поглощался пыльной тьмой.
- Мы пришли не этим путем, - сказал Хейс, - я не видел этого раньше.
- Давайте вернемся, - предложила Шарки. - Идём к тем огням.
Хейс видел их. Они подсвечивали сотовидные проемы в этом террасированном архитектурном чудовище, словно призрачные огни, делая город еще более жутким и призрачным, чем он был.
Они повернули, и Хейсу показалось, что он что-то услышал... снова этот царапающий звук, но он исчез прежде, чем кто-либо его уловил. Он не стал об этом упоминать.
Потому что именно тогда свет генератора потускнел и погас совсем.
Чернота была абсолютной. Как в наглухо заколоченном гробу.
"Вот дерьмо", - сказала Шарки, врезавшись прямо в Хейса.
А затем земля под ними начала содрогаться от странной ритмичной вибрации, которую они чувствовали прямо сквозь ботинки. Раздавалась глубокая и резкая реверберация, которая, казалось, исходила из недр самого города, как будто включили какую-то титаническую инопланетную машину, и она набирала обороты с грохотом и стуком вибраций. Хейс чувствовал это раньше и всегда прямо перед или во время одного из тех явлений... но это было больше, это было огромно, громко и жестоко. Вибрации почти сбили их с ног. Им было трудно стоять или оставаться на одном месте. Лучи фонариков безумно скакали. Город трясся, как на сейсмической волне... части его падали и разбивались, отслаиваясь, как мертвая кожа.
