Он наконец узнал, что такое самоконтроль. Научился подчинять мимолетные желания голосу разума и терпения, хотя мог бы сказать, что на постижение этой науки у него ушла вся жизнь. Слушать голос тела, исполнять его прихоти было проще всего, ибо тело никогда не молчит, все время требуя что-то и что-то диктуя. Следовать этим командам до смешного легко. Настолько легко, что это становится неистребимой привычкой.
Но телу нет заботы до того, на кого направлены его желания, оно не персонифицирует их. Оно знает только чувства. А о том, с кем эти чувства связаны, оно размышлять не станет. Можно сказать, что тело — это зверь, которого время от времени требуется подкармливать. Раньше он, Дэвид, так и поступал. Но теперь он намерен подчинить этого зверя, хотя и знает, как нелегко это, ведь зверь привык быть накормленным. Но он добьется своего — в конце концов, это всего лишь неразумное животное, не знающее силы разума, могущее только требовать и рычать. И если разум не может совладать с подобным существом, значит, это не разум.
Такова была сейчас его задача — подчинить свое животное начало разуму, но не разрушить его, не сломать ему хребет, не превратить его в понуро бредущего мерина. Норов этого существа не бесцелен. Он полон остроты ощущений и искрится красотой жизненной силы. Этот поток прекрасен, когда мчится по крепкому руслу, когда берега уверенно направляют его бурное течение. Пусть играет силой, пусть радуется жизни, но пусть его мощь находится под контролем.
Есть жажда тела, и есть требования разума. И долой все мудрствования на этот счет. Тело дано человеку при рождении, но ему также дан и разум. И, следуя голосу разума, мужчина должен превратить свои отношения с женщиной во что-то великолепное. Соединение воль и душ неизмеримо более важно, чем соединение тел. Это является, в сущности, результатом более важной близости, выражением любви.
Если нет любви, отношения могут носить разрушительный характер.
Дэвид улегся поудобнее и улыбнулся про себя. Сформулировать проблему — еще не значит решить ее. Толика здравого рассуждения не в состоянии создать здравомыслящего человека. Тут не помогут снабженные сентенциями сценарии, которые он писал. Впереди еще годы работы над собой. Будут ошибки. Но что он теперь знает точно, так это то, что с выбранного пути он ни за что уже не свернет.
Дверь в ванную комнату наконец распахнулась, и на пороге возникла Эллен. Волосы у нее стали чуть длинней (к удивлению, ему не пришлось долго уговаривать ее дать им отрасти), они были слегка подкрашены (ее дань их новым отношениям, как она вскользь заметила однажды). Сейчас на ней был длинный бледно-голубой пеньюар. Она выглядела свежей, ухоженной и привлекательной, что Дэвид тут же и почувствовал. Он сел на кровати, спустил ноги на пол и попросил:
— Иди ко мне.
Эллен пересекла комнату и встала рядом.
— Что ты хочешь?
— Посиди со мной. — Он приглашающим жестом похлопал по своим коленям.
— Хорошо.
Она уселась к нему на колени, Дэвид обнял ее и уткнулся лицом в ее шею.
— Как ты хорошо пахнешь, — пробормотал он вполголоса.
— Тебе нравится?
— Ужасно! — Он поцеловал ключицы, шею, сначала спокойно, затем с возрастающим волнением. Она стала гладить его волосы. — Я люблю тебя, Эл.
— Я тоже.
«Это всего только слова», — мелькнуло у него в голове.
— Я серьезно, Эл. Для меня это страшно важно. — Он закрыл глаза, потерся носом о ее щеку. — Ты и понятия не имеешь, как сильна моя любовь. Не имеешь, потому что я давно уже не говорил тебе об этом. Но сейчас скажу. Вот наберусь смелости и скажу. — Он немного помолчал. — В тебе моя радость и мое счастье. Ты — моя жизнь, Эл.
— О Дэвид…
Как тих и неуверен ее голос.
— Это так. Я знаю, о чем говорю.
— И я знаю это.
— Надеюсь, что знаешь. И хочу, чтоб ты верила мне. Пожалуйста, верь. Я не случайно прошу об этом.
Что-то будто хрустнуло и сломалось внутри его.
— Господи, до чего же я люблю тебя.
Он прижался губами к ее губам, обнял ее изо всех сил. Стал целовать ее щеки, глаза, лоб, виски. Он не мог надышаться ароматом ее волос, ее теплой, мягкой кожи.
— Люблю! Люблю! — повторял и повторял он.
Ее растрогали эти признания. Не только растрогали, но и удивили, даже смутили. И Дэвид не винил ее в этом. Многие годы он не позволял себе таких откровенных слов, но сейчас не мог сдерживаться. Прочь осторожность! Взрыв чувств, желаний полностью захлестнул его. В ней вся его жизнь, он не может жить без этой женщины. Потеряв ее, он потеряет все.
— Эллен, любимая, не оставляй меня. Побудь рядом. Ложись ко мне.
— Хорошо, любимый. — Она привстала и вопросительно взглянула на него. — Пеньюар снять?
— Да-да. Пожалуйста, сними. Я хочу чувствовать тебя всю.
Сжавшись от холода, она потянула через голову тонкую ткань и поежилась, когда оборки задели напрягшиеся соски полных грудей. Уронила пеньюар на пол, быстрым движением выключила ночник и гибко скользнула в постель. Их поцелуи становились все более страстными, влюбленные целовались после долгой разлуки.
— Эллен!
— Что, любимый?
— Ты любишь меня?
— О да!
— Прошу, говори мне эти слова, говори, как ты меня любишь. — Его ладони охватили ее лицо, умоляющие глаза приникли к ее глазам. — Скажи, что ты любишь меня. Эл, пожалуйста, не молчи.
— Да. О да!
— Нет, не так. Произнеси это слово, мне так нужно слышать его. Скажи мне о своей любви.
Глаза ее сверкали непролитыми слезами, но вот одна из них устремилась вниз по щеке и упала на его ладонь.
— Люблю! Люблю!
Самое сильное, самое поглощающее чувство, какое он когда-либо знал, захлестнуло его. В одно мгновение он словно бы растворился в новом существе, которое составляли Дэвид и Эллен и которое было больше, значительнее, чем каждый из них по отдельности. Их любовное соитие не имело ни тени взаимного одолжения или снисхождения к слабости другого. То, что когда-то было эгоизмом или жестокостью, обернулось преданностью. Его действия были такими, как всегда, но, вдохновляемые нежностью, любовной заботой, они доводили до такой высоты каждое ощущение, какой он никогда и не знал. Они дарили такую остроту чувств, что у него кружилась голова и перехватывало дыхание. Он продолжал парить все выше и выше!
Сколько времени продолжался этот заоблачный полет, он не знал. Да это и не имело значения. Он мог продолжаться и минуту, и несколько часов, Дэвид ощущал его как вечность. Вечность, но не бесконечность, ибо этот полет окончился, когда оба они одновременно будто взлетели на крыльях, когда оба они, содрогаясь, задыхаясь, стеная, достигли экстаза, который не мог бы выразить себя, поскольку был слиянием и тел, и мыслей. Это был экстаз такой силы, что мир и время словно остановились для них, пока они не испили блаженство до дна.
