бомб.
Перелешины возвращаются в Кирьят — Ата из Хайфы. Суббота — «родительский день», они ели в ресторане, пили арбузную «Фанту» в Бахайских садах и много смеялись. Соня ведёт автомобиль, подвозит домой своего «старика». Она красивая, длинноногая, худющая. Щемяще похожая на мать в профиль.
Перелешин думает: странная штука — мозг. Воспоминания о Вике как — то съёживаются, стискиваются, будто супруги прожили вместе два — три года, но никак не десять лет. Мёртвые отступают в тень. О двух годах на сцене он помнит больше, чем о супружестве.
В этот погожий день ему не до смерти.
— А парни? — спрашивает он.
— Какие парни?
— Мальчики, бойфренды, подростковая влюблённость.
— Кажется, я прозевала этот этап.
Личная жизнь дочери — та, что ему доверена — это лопоухий Гаэль, увивавшийся за Соней в старших классах. На выпускном, перебрав с коктейлями, Соня облевала ухажёра. Дочь повторяет: нет времени бегать на свидания. Перелешин задаётся вопросом, не связано ли отсутствие постоянного партнёра у дочери с пережитой травмой. Он мало смыслит в психологии. Всуе он думает, не лесбиянка ли его дочь, но даже если так, думает он, это не станет проблемой.
— И вообще, — Соня выруливает к синагоге, — ты старше, ты первый должен жениться.
— Кому нужна такая развалина! — хохочет Перелешин.
— Брось, па, ты красавчик. Вылитый Вэл Килмер.
— Твоему поколению не положено знать Вэла Килмера. Кинофрики умирают в одиночестве.
— А кто заставлял меня смотреть старые фильмы?
— Каюсь!
— Напомни, как зовут твою коллегу?
— Которую?
— Дамочку, она подкармливала тебя бобеле.
— А, усатая!
— И кто из нас переборчивый?
— Её зовут Лея. Лея Пукман, как тебе?
— Принцесса Пукман?
Смеясь, они въезжают на засаженную кипарисами улочку.
— А что там? — спрашивает Соня, паркуясь. У гаража напротив идёт бойкая торговля. Соседи перебирают лежащие в коробках и прямо на тротуаре вещи. За покупателями наблюдает Мехьяр. Толстяку — марокканцу принадлежат несколько домов в округе. Включая дом под зелёной крышей, который до недавних пор арендовал букинист.
— Ты помнишь Серёгу?
— Не очень.
— Он жил вон там.
— А, такой низкорослый гопник?
— Гопник скупал раритетные книги и знал всё о прижизненных изданиях Достоевского.
— Никогда бы не сказала.
— Он повесился.
— Ого!
— Пил, как чёрт. — Перелешин вспоминает собственные запои и Викины слёзы. — Книги на бутылку менял. А теперь его архив унаследовал арендодатель. И устроил гаражную распродажу.
— Пойдём приценимся?
— Пойдём.
Отец и дочь протискиваются к стихийному рынку. На покрывале — добрая сотня книг, на траве — книжные башенки. Перелешин не сомневается: ушлый Мехьяр приглашал оценщиков и самые ценные экземпляры припас для eBay.
Старушка торгуется за иллюстрированный сонник девятнадцатого века. Глядя на энциклопедии, словари, поэтические сборники, Перелешин думает о предметах, остающихся после нас. О человеке, чьи сокровища выброшены у гаража и проданы за бесценок.
«Царствие небесное», — говорят русские, но какое царство уготовано горькому пьянице Серёге? На небесах, где только и делают, что бомбы.
Мехьяр суёт в карман скомканные шекели, помогает грузить на тележку килограммы ЖЗЛ. Соня склоняется и подбирает книгу в жёлтой обложке. На обложке нет ни названия, ни имени автора. Позже Перелешин задастся вопросом, что привлекло дочь в этом неброском томике. И не могла ли книга позвать её, поманить.
Тёплый ветерок налетает с пылью, взъерошивает волосы, шерстит страницы низвергнутых к ногам стихов. Соня открывает безликую книгу, глаза её на миг расширяются, а мышцы расслабляются. Заинтригованный реакцией дочери, Перелешин подходит и смотрит через плечо. Судя по расположению строк, жёлтая обложка скрывает пьесу.
— Что это? — спрашивает он, вчитываясь в заглавие. — Паннеау жауне?
Соня не улыбается, как обычно, когда он коверкает французские слова.
— Панно жон, — говорит она отстранённо. — Жёлтый знак.
Ресторан назывался «Kutuzov». Двухметровая матрёшка у входа сагитировала Перелешина. Он перебежал дорогу — совершенно пустую — и окунулся в приторные звуки балалайки. Оформители переборщили с русской исконностью. Стены, выкрашенные под Гжель, намалёванная берёзовая роща в туалете. Не хватало медведя на поводке, скрещённых автоматов Калашникова и портрета Гагарина. Моя руки, Перелешин представил застрявшего в Каркозе эмигранта, который сидит на унитазе в берёзках и ностальгирует о Родине.
Официант — в косоворотке, как положено — принёс меню на русском. Ранним вечером «Kutuzov» соответствовал городу снаружи. Он был тёмен и безлюден.
Перечень блюд пробудил аппетит. Перелешин заказал солянку, вареники и компот. Оставшись в одиночестве, оглядел русопятский островок посреди Франции. Фотоколлаж на заднике сцены запечатлел звёздных гостей ресторана. Здесь давали концерты померкшие поп — звёзды девяностых и рокеры второго ряда, артисты «Кривого зеркала» и резиденты «Камеди клаб». Все они позировали с одним и тем же примечательным дядькой. Лысый боров, правый глаз прикрыт пиратской повязкой. Вероятно, хозяин «Kutuzov`а».
Отвлекая от разглядывания коллажа, на кухне звонко залаяло.
— Дурдом, — процедил Перелешин. Каркоза вводила его в ступор, в уныние, захлёстывала ощущением неправильности, не — нормы. Отмахиваясь от теней, он прошёл к музыкальному автомату и заткнул рот исполнительнице тягучих романсов. Выбирая композицию, он то и дело озирался. Казалось, за ним следят из темноты. Липкие взгляды скользили по коже, как влажная тряпка.
Грянули барабаны, наваждение схлынуло. Под пульсирование собственной гитары Перелешин вернулся за стол. На припеве подоспел ужин.
— Хорошая песня, — сказал официант, разгружая поднос.
Перелешин намеревался похвастаться, мол, играл в этой группе, мол, сейчас звучит его бас, но промолчал, вдруг абсурдно испугавшись, что официант позовёт одноглазого для фотосессии со знаменитостью.
— Откуда вы? Украина, Россия?
— Израиль.
— Вы один в Каркозе?
— С дочерью. — Перелешин подумал о близости ресторана к улице красных фонарей. Не только его могла привлечь исполинская матрёшка. Он вынул фотографию из кошелька. — Кстати, она не заходила сюда?
Официант долго всматривался в снимок. Покачал головой.
— Красивая девушка. Я бы запомнил.
— Может быть, ваш напарник…
— Его забрали в феврале.
«Забрали?»
— Скажите, вы знаете такое место — «Хала»? Клуб или…
— Приватный клуб, — закивал официант. — Для больших людей. Очень старый.
— Старый? — Перелешин сам не понял, почему привязался к этому слову.
— В годы оккупации через «Халу» сбегали евреи.
— А… там дают спектакли?
— Там дают всё. — Официант многозначительно шевельнул бровями. На кухне опять залаяло. Официант привстал на цыпочки и, извинившись, ретировался. Бросил клиента наедине с солянкой.
Суп был наваристым, перчёным, но Перелешин почти не чувствовал вкус. Механически орудовал ложкой и смотрел на фотокарточку. Он вспомнил разрушенную спальню дочери, обломки мебели, плюшевого ослика в пыли. Как кричал, распихивая мусор здоровой рукой и как сквозь вату в ушах услышал тоненький плач. Это Соня родилась заново и позвала его из — под рухнувшего потолка. Кровля образовала подобие аттиковой стены и защитила девочку. Перелешин
