Роджерс поднял с пола мешковину, завернул в нее останки собаки и, подхватив свою отвратительную ношу, направился к двери, ведущей на пропыленный задний двор. В центре двора имелся канализационный люк, и Роджерс поднял его крышку столь привычным движением, что это заставило Джонса содрогнуться. Мешок и останки животного исчезли в темноте подземных лабиринтов. Джонс передернул плечами и брезгливо отшатнулся от долговязой сутулой фигуры своего визави.
По взаимному соглашению, они решили не обедать вместе, а договорились встретиться в одиннадцать у дверей музея.
Джонс поймал такси и вздохнул немного свободнее, когда машина пересекла мост Ватерлоо и впереди показался ярко освещенный Стрэнд. Он пообедал в тихом уютном пабе, а затем отправился к себе на Портленд-Плейс, чтобы принять ванну и захватить кое-какие вещи. Опустившись в теплую прозрачную воду, он лениво подумал о том, что в этот момент делает Роджерс. Джонс знал, что тот живет на Уолворт-роуд в огромном мрачном доме, заполненном малоизвестными и запрещенными древними книгами, разными оккультными принадлежностями и восковыми изваяниями, которым не нашлось места в музее. Орабона, насколько было известно Джонсу, тоже жил в этом доме в своих отдельных апартаментах.
Ровно в одиннадцать Джонс подошел к дверям музея на Саутворк-стрит и увидел ожидавшего его Роджерса. Оба были немногословны, но каждый ощущал какое-то напряжение, словно предчувствуя опасность. Они пришли к соглашению, что местом предстоящего ночного бдения будет сводчатый выставочный зал. Роджерс решил не настаивать, чтобы Джонс расположился в отгороженном алькове ужасов. После этого хозяин музея погасил весь свет с помощью выключателей, расположенных в мастерской, и запер дверь этого склепа на ключ. Даже не пожав своему гостю руки, он вышел во двор через дверь мастерской, запер ее за собой и поднялся по стертым ступенькам на тротуар. Когда звук его шагов стих, Джонс понял, что долгая и скучная ночь началась.
Позже, в кромешной темноте сводчатого зала, Джон проклял ту детскую наивность, что привела его сюда. Первые полчаса, сидя на скамейке для посетителей, он время от времени зажигал свой карманный фонарь, однако постепенно понял, что это действует на нервы еще сильнее, чем просто сидение в темноте. Каждый раз луч фонаря выхватывал из мрака новый зловещий объект — гильотину, какого-нибудь безымянного монстра, чье-то бледное, злое и коварное лицо с густой бородой или залитый кровью труп с перерезанным горлом. Джонс сознавал, что все эти предметы никак не связаны с реальностью, однако уже спустя полчаса он предпочел бы никогда больше не видеть их.
И что его дернуло смеяться над этим сумасшедшим? Гораздо проще было оставить его в покое или же вызвать психиатра. Возможно, размышлял Джонс, все дело тут в чувстве солидарности одного художника с другим. Все-таки Роджерс был чрезвычайно талантлив и вполне заслуживал помощи в борьбе со своей развивающейся манией. Любой человек, который смог бы вообразить и создать столь изощренные и невероятно реалистичные произведения, определенно близок к подлинной гениальности. Он обладал поистине феноменальным воображением, которое соединялось в его работах с поразительно отточенным мастерством.
Следовало справедливо признать, что Роджерс сделал для мира ужасов столько, сколько не удалось сделать всем его предшественникам, вместе взятым.
Внезапно из темноты донеслись отдаленные удары часов, бьющих полночь, и Джонс немного приободрился, услышав этот сигнал из реального внешнего мира, который, оказывается, продолжал спокойно существовать за стенами этого кошмарного зала. Сводчатое помещение своим полнейшим одиночеством напоминало могилу. Даже мышь была бы в этой обстановке подходящей компанией. Однако Роджерс как-то похвастался, что «в силу определенных причин» ни одна мышь или даже насекомое никогда не приближается к этому месту. Как ни странно, но это, по-видимому, действительно было так. Лишенная признаков жизни тишина была практически абсолютной. Хоть бы что-нибудь производило здесь какие-то звуки!.. Джонс шаркнул ногой, и ему ответило зловещее эхо. Он кашлянул, и отраженные каменными сводами звуки прозвучали в кромешной тьме, как издевательская насмешка. Джонс поклялся ни при каких обстоятельствах не разговаривать с самим собой. С его точки зрения, это было бы проявлением непростительной слабости и признаком полного морального разложения. Время текло невыносимо медленно. Джонс мог поклясться, что с тех пор, как он последний раз зажигал свой фонарь, прошло уже несколько часов, однако была еще всего лишь полночь.
Он очень хотел бы, чтобы его чувства хоть ненадолго притупились. Но окружающий мрак и безмолвие настолько обострили восприятие, что теперь его мозг откликался даже на самые слабые раздражители. Временами слух Джонса улавливал какой-то неясный шелест, доносившийся, по-видимому, с ночных улиц, и тогда он начинал думать о таких неуместных вещах, как музыка невидимых сфер и непостижимая, таинственная жизнь в других измерениях, воздействующих на наш мир. Роджерс тоже частенько разглагольствовал о подобных вещах.
Цветные пятна, проплывающие в темноте перед напряженными глазами Джонса, постепенно стали упорядоченно выстраиваться, образуя довольно любопытные фигуры. Джонс всегда удивлялся этому непонятному свечению, которое, приходя из каких-то неведомых глубин, всегда возникает перед нашими глазами в полной темноте, но он никогда не думал, что оно может вести себя подобным образом. Пятна утратили свою обычную беспорядочность и теперь кружились как бы с определенной целью, недоступной, однако, нашему пониманию.
Затем у него возникло странное ощущение какого-то близкого движения. Все двери и окна были закрыты, но в то же время Джонс чувствовал, что воздух в помещении не совсем неподвижен. И кроме того, было неестественно холодно. Все это очень не нравилось Джонсу. Воздух имел слегка солоноватый привкус, будто бы в нем растворились миллионы мельчайших морских брызг, и вдобавок ко всему вполне явственно ощущался слабый запах гнили и плесени. Днем он никогда не замечал, чтобы восковые фигуры как-нибудь пахли. Но даже сейчас ему не верилось, что они могут иметь именно такой запах. Это напоминало скорее «аромат» образцов из зоологического музея. Все это было очень любопытно, если принять во внимание неоднократное заявление Роджерса о естественном происхождении некоторых экспонатов. Хотя возможно, что именно эти заявления и заставили разум Джонса породить такие обонятельные образы. Нужно остерегаться чрезмерной игры воображения — разве не она свела с ума беднягу Роджерса?
