— Вы спали, прилежный puer?[115]
Басилиса сняла нагар со свечей.
— Разве ты не помнишь моего брата, плутишка?
Сквозь сонное оцепенение я вспомнил сеньора Хуана де Альберте. Бывало, я видал его, когда старушка водила меня по вечерам на колокольню собора. Брат Басилисы штопал сутаны под сводами церкви. Вздохнула Пригожая:
— Он здесь для того, чтобы готовить елей в Кортиселе.
Я заплакал, и старики стали просить меня не шуметь. Слышался голос матушки:
— Прогоните от меня кота! Прогоните этого кота!
Басилиса Пригожая входит в ту спальню, что рядом с лестницей, ведущей на чердак, и выходит, неся крест черного дерева. Она бормочет что-то невнятное и осеняет меня крестом спереди, сзади, с боков. Затем передает мне крест, сама же берет ножницы своего брата, эти портняжные ножницы, большие и ржавые, которые, раздвигаясь, издают железный звук.
— Нужно освободить ее, она просит…
Взяв за руку, она провела меня в спальню матушки, которая все кричала:
— Прогоните кота! Прогоните кота!
На пороге старуха шепотом дала мне наказ:
— Ступай потихоньку и положи крест на подушку… Я здесь остаюсь, в дверях.
Я вошел в спальню. Матушка приподнялась, волосы ее были растрепаны, руки протянуты вперед, а пальцы судорожно скрючены. Одна рука была черной, а другая — белой. Антония смотрела на нее, бледная и умоляющая. Я обошел ее и, оказавшись напротив, увидел глаза сестры — черные, глубокие, сухие. Я бесшумно поднялся к кровати и положил крест на подушки. А в дверях, на пороге, вся сжавшись, стояла Басилиса Пригожая. Только на миг я увидел ее, когда карабкался на кровать, потому что, едва я возложил крест на подушки, матушка изогнулась и черный кот выскочил из-под покрывала и бросился к дверям. Я зажмурился и, стоя с закрытыми глазами, услышал, как лязгнули ножницы Василисы. Потом старуха подошла к постели, где корчилась матушка, и вынесла меня из спальни. В коридоре возле стола, позади которого обозначилась карликовая тень портного, при свете свечей, она показала черные кровоточащие обрезки, перепачкавшие ей руки, и сказала, что это котиные уши. Старик накинул плащ и пошел готовить мирру.
XVIII
Дом наполнился запахом воска и молитвами людей, читающих их смутным шепотом… Вошел священник в облачении и устремился вперед, приложив ладонь ребром к губам. Он шел в сопровождении Хуана де Альберте. Портной, крепкий карлик, семенит, повернув голову, тащит плащ за собой и, держа двумя пальцами за козырек шапку, очень изящно помахивает ею, как делают во время процессий мастеровые. Позади медленно движется темная группа людей, они тихими голосами читают молитвы. Проходят комнаты посредине, от двери к двери, не растягиваясь. В коридоре несколько фигур опустились на колени и стали бить поклоны. Образовалась сплошная цепь до открытых дверей матушкиной спальни. А там, в накидках и со свечой в руке, на коленях стояли Антония и Басилиса. Меня подталкивали вперед чьи-то руки, на мгновение высовывавшиеся из-под темных накидок и вновь соединявшиеся на кресте. То были старушечьи руки, похожие на плети, старухи молились в коридоре, выстроившись в шеренгу вдоль стены, темные профили клонились к груди. В спальне матушки одна плачущая сеньора, у которой был надушен платок и которая в своих длинных назарейских одеждах казалась мне лиловой, словно далия,[116] взяла меня за руку и опустилась вместе со мной на колени, помогая держать свечу. Священник обошел ложе матушки, шепотом читая латинские тексты молитв. Затем приподняли покрывала, и обнажились ступни матушки, окоченелые и пожелтевшие. Я понял, что она мертва, и, полный ужаса, в молчании, замер в объятиях той сеньоры, такой прекрасной и белой в ее лиловом облачении. Я чувствовал до боли, что кричать нельзя, чувствовал ледяную осторожность, тонкую хрупкость, соблазнительную застенчивость, находясь в объятиях этой белой дамы в лиловых одеждах, которая прижимала меня к своей груди, и я видел ее профиль у своей щеки, когда она наклонялась, чтобы помочь мне удержать погребальную свечу.
XIX
Пришла Пригожая, вызволила меня из объятий этой сеньоры и подвела к краю постели, где застыла матушка, вся желтая, руки скрыты скомканными простынями. Басилиса приподняла меня, чтобы я видел как следует это восковое лицо.
— Попрощайся, маленький. Скажи ей: «Прощай, матушка, больше я тебя не увижу».
Старуха опустила меня на пол, потому что устала, а передохнув, снова подняла, сунув плети рук мне под мышки.
— Посмотри на нее хорошенько! Запомни на всю жизнь… Поцелуй ее, детка.
Она наклонила меня к лицу умершей. Почти касаясь этих недвижных век, я закричал, забился в руках у Пригожей. Сразу же по другую сторону постели появилась Антония, волосы ее были распущены. Она забрала меня у старой служанки и прижала к груди, захлебываясь от рыданий. От поцелуев сестры, в которых чувствовалось страдание, от взгляда ее покрасневших глаз я испытал величайшее отчаяние. Антония словно окаменела, а лицо выражало нескончаемую, безысходную боль. Уже в другой комнате она снова целует меня, рыдая, а затем, теребя мою руку, смеется, смеется, смеется… Одна сеньора обмахивает ее платочком, другая, в глазах у которой застыл ужас, открывает флакон, третья входит в комнату со стаканом воды, и он дрожит на металлическом подносе.
XX
Я забился в угол, охваченный какой-то смутной болью, от которой сжимало виски, как при морской болезни. Временами я плакал, а иногда отвлекался, слыша рыдания других. Должно быть, около полуночи открыли настежь одну из дверей, и в глубине дрогнуло пламя четырех зажженных свечей. Матушка, окутанная саваном, лежала в черном гробу. Я бесшумно вошел в спальню и уселся на подоконник. У гроба бодрствовали всю ночь три женщины и брат Басилисы. Время от времени портной вставал и снимал нагар со свечей, поплевывая на пальцы. Этот портной, крошечный и стройный, в кроваво-красном жилете, удивительно ловко, как циркач, снимал нагар и дул себе на пальцы, шутовски раздувая щеки.
Мало-помалу я перестал плакать, слушая рассказы женщин. То были истории о привидениях и о заживо погребенных.
XXI
Когда забрезжил рассвет, в спальню вошла очень высокая сеньора, седая и черноглазая. Эта сеньора без слез поцеловала матушку в плохо прикрытые глаза, не боясь холода смерти. Потом она опустилась на колени между двумя большими свечами и, обмакнув оливковую ветвь в святую воду, окропила ею покойницу. Вошла Басилиса, поискала меня взглядом и, подняв руку, подозвала меня:
— Вот твоя бабушка, плутишка!
Это была бабушка! Она приехала на муле с гор, где в семи лигах от Сантьяго находился ее дом. Я услышал в это мгновение стук подковы на плитах сагуана: там был привязан мул. Стук этот, казалось, отдавался по всему дому, опустевшему, полному рыданий. Меня позвала с порога сестра Антония:
