и ночевал в отеле с призраками.
Перелешин сбежал по технической лестнице. В сумерках приватного клуба грохотало. Пульсирующие басы, сплошное «пу — пу — пу».
Подол плаща подметал пыльный пол. По стене волочилась непомерно длинная тень. Перелешин шёл на шум, сжав кулаки. В голове мелькали кадры прожитой жизни: вот он сидит в директорской приёмной, слушая, как мама пререкается с родителями Савельева на несуществующем языке. Вот он вынимает кровоточащую пластинку из конверта с чудовищами Босха, играет перед пляшущими босхианскими химерами, пьёт эликсир, превращаясь в уродливого кабана и топчет копытами Вику. Вот он выпадает из материнской вагины с пеньковой верёвкой на шее.
Всё переврано, всё осквернено во славу спектакля!
Перелешин прободал своим телом кулисы…
Свет софитов на миг ослепил. Он заморгал, озираясь. Прожектора порождали эффект пожара; словно пламя бушевало над крышами домов и соборов. Декорации воспроизводили старинный город. Каркозу в миниатюре, Каркозу, разрушенную войной. Плоские поддельные здания кренились в проход. Намалёванные улицы образовали лабиринт.
— Соня, — прошептал Перелешин, ступая по деревянному настилу. Декораторы покрыли пол цементным крошевом, строительным сором. В окнах трёхметровых домов корчились нарисованные людишки. Искажённые ужасом глаза смотрели на человека в жёлтом. — Кассильда! — заревел Перелешин. Маска исказила крик. Плащ будто сросся с кожей.
Книга украла его дочь, поглотила, привела в Каркозу. Но он отберёт Соню у «Жёлтого знака», если надо, он найдёт Эрлиха, вызубрит французский, прочтёт пьесу и опустится в бездну на поиски дочери.
Перелешин ударом ноги опрокинул фанерный домик. За декорациями стояла девушка в серебристой маске и платье, состоящем из ремешков. Она попыталась улизнуть, но Перелешин преградил дорогу и сорвал маску. Отшатнулся. Веки незнакомки были зашиты грубой нитью.
Перелешин оттолкнул девушку. Он увидел площадь в руинах и ноги, торчащие из — под бетонного блока. По изнанке маски потекли слёзы.
«Не бойся, Жабка, папа идёт».
Сбоку выскочил бородатый мужчина в лохмотьях. Он завопил отчаянно и пырнул Перелешина вилами. Картонные зубцы расплющились о плащ. Перелешин выдернул вилы из рук нападающего, смял их и продолжил путь. Со всех сторон причитали незримые плакальщики. Лучи елозили по сцене. Работала дым — машина. За чертогом света колыхался мрак.
Перелешин откинул плиту — пенопластовую, не бетонную. Испугался, что там будет только половина дочери, бракованный манекен для поездок в катафалке.
Соня, целёхонькая, скорчилась в пыли. Его дочери снова было девять лет. Кассильда оказалась ребёнком; чтобы вжиться в роль, Соне пришлось уменьшиться, отмотать назад время. Время ничего не значило для книги в жёлтой обложке.
Перелешин аккуратно вынул маленькую Соню из мусора, прижал к груди. Прогремел взрыв, на соседней улице дома подпрыгнули и осели. Дым заволок сцену. Дочь безвольно обмякла на руках, но он ощущал, как стучит её сердце под рёбрами.
Мужчина с помятыми вилами горько рыдал. Девушки в масках выходили из — за развалин и опускались на колени перед Перелешиным.
— О Хастур! — голосили они.
Перелешин не остановился. Подол плаща зацепил девушек и те окаменели в неестественных позах.
Мир лежал в руинах. Тьма неистово аплодировала королю. Там, где он проходил, декорации тлели. Из щелей брызгал, свистя, огонь. Горячий ветер ударил в лицо. Стены разомкнулись и Перелешин увидел истинную Каркозу, вечный город, озарённый чёрным солнцем. За спиной рушилась «Хала», погребая зрителей и актёров.
Он знал, что этот город принадлежит ему, так написано в книге, которую Перелешину суждено прочесть: «Король в Жёлтом нёс свою дочь домой». Здесь, под небесами, не знавшими бомб, он будет править вместе с Кассильдой.
Перелешин коснулся пальцами Сониной щеки. Сделал шаг по мостовой Каркозы.
И это было началом.
Максим Кабир
Ад — это вагина
Максим Кабир, "Ад — это вагина", 2021
— Ад — это вагина, — произнёс магистр Гьюдиче.
Музыка заглушила последнее слово. Я решил, что собеседник сказал «другие». «Ад — это другие», как в пьесе. Лично я её не читал, но водил подружку на скучнейшую экранизацию.
Ресторан, в котором мы с Гьюдиче трапезничали, застрял в седом прошлом, но за окнами полноправно царил вполне себе двадцатый век, год тысяча девятьсот шестидесятый от Вифлеемской звезды, хлева и волхвов, и мода на экзистенциализм уверенно набирала обороты. Полагаю, даже крысы, рыскающие в сырых криптах под нами, дискутировали о Камю и Сартре.
Но, развеивая сомнения, Гьюдиче повторил:
— Ад — это вагина.
Я покивал, сохраняя безмятежность. В глубине зала залитый вином музыкальный автомат «Вурлицер» исполнял фокстрот. Мой визави с эротическим томлением оглаживал ножку бокала. В его облике, от навощённых тонких усиков до кончиков подкрашенных волос, сквозила какая — то непристойность и я не думаю, что его сильно интересовали вагины. Гьюдиче титуловал себя «главным демонологом Парижа». Было логично, что мы встретились в ресторане на Данфер — Рошеро, известном как «площадь Ада». При Людовике XVI целые здания по рю д’Анфер провалились в преисподнюю и сейчас здесь находился официальный вход в катакомбы, в жуткий оссуарий.
За грязным стеклом кипела жизнь. У каменного льва работы Бартольди повздорили водовозы. Старьёвщик толкал нагруженную хламом тележку. Юным козликом скакал по лужам кюре из Сен — Жерве. А внизу покоились шесть миллионов мертвецов. Прелестно!
Что я сразу понял о Гьюдиче, впервые увидев полчаса назад: Люцифер при встрече не подал бы ему копыта. Обыкновенный фигляр, выбравший гоэтию, как кратчайший путь в штаны симпатичным адептам. Меня смешили его высокопарная манера говорить и лайковые перчатки, которые он не снял, принимаясь за еду, и томные взоры, посылаемые официанту. В эту дыру я явился ради паренька по фамилии Валенте. Так уж вышло, что Валенте сдуру разглядел в демонологе духовного наставника.
За соседним столиком накачивалась вином неопрятная старуха в пернатой шляпе. Сев на два стула, уплетал мясо по — бургундски месье, способный выступать в цирке уродов, разрекламированный как «самый толстый человек Франции».
Я пригубил божоле, ожидая, что Гьюдиче закруглит мысль. Просветлённой физиономией он напоминал буддистского монаха из притчи, монаха, которому, после полувекового обета молчания, позволили сказать три слова и слова были сказаны.
Я прочистил горло, вспоминая, что жизнь коротка.
— Мы говорили о Валенте. Вы виделись в марте и больше он не приходил на ваши… гм, мессы?
— Наши таинства, — поправил Гьюдиче. Подмывало достать кастет, без которого я не покидаю дом и расквасить его наружность. — Нет, но в прошлую субботу я получил от Валенте письмо.
Уже интереснее.
— Обратный адрес?
— Ничего такого.
— Текст?
— Вы меня не слушаете. — Гьюдиче похотливо осклабился, бомбардируя официанта телепатическими сигналами. — «Ад — это вагина». Вот что было
