получить чуму, чтобы попробовать оставшиеся в городе удовольствия. Большерукий остался на плоту.
— Ты играешь в кости? — спросил он Томаса.
— Каждый день я просыпаюсь в этом мире, так же, как и ты.
Большерукому это понравилось, и он воспринял это как да, достав игральные кости.
Двое солдат играли на мелкие монеты, большерукий выигрывал чаще. Когда пришли остальные, они принесли плохие новости о шлюхах, но хорошие о пивной; они раздали всем по щедрой кружке пива и присоединились к игре в кости.
— Мне нравится ваш священник, — заметил капитан. Он не тратит попусту время, рассказывая нам, что понравилось бы Христу, а что нет.
Священник опустил взгляд на свои руки.
Позже, когда капитан и более младший гребец помочились за борт, а другой гребец пошел за инструментом, большерукий наклонился к Томасу очень близко.
— Ты был там, верно? — спросил он.
— Где?
Мужчина указал на яму на щеке Томаса.
Тот кивнул.
— Я тоже был там, — сказал большерукий. — Французские арбалетчики смешались с салями. У меня тоже есть такой, — сказал он, снова указывая на шрам, — но я не покажу тебе, где именно.
Томас рассмеялся. Несколько ударов сердца они смотрели друг на друга, затем отвели взгляды. Томасу пришло в голову, что большерукий не стал рассказывать о том, что был в Креси, пока остальные пили на берегу, потому что не хотел слишком долго задерживаться на этом поле. Мужчина хлопнул Томаса по спине. Больше сказать было нечего.
Итак старший из двух гребцов вернулся со своим корнемюзом и начал довольно умело на нем играть. Капитан снял кожаные ботинки и принялся отбивать такт на грязном полу плота, и вскоре другой гребец и большерукий тоже пустились в пляс. Томас присоединился к ним, подражая их танцу плотогонов, который включал в себя частое притоптывание пятками и скольжение ступней по шероховатым доскам, и все это с упертыми в бока или сцепленными руками.
Они позвали священника.
— Нам полагается танцевать только на Рождество. И на праздники святых Николая и Екатерины.
Однако отец Матье все-таки запел, когда волынщик перестал играть танец плотогонов и начал нормандскую песню о сборе урожая. Девочка тоже запела, присоединившись на втором куплете.
Зимы дыханье скоро придет,
И лето уже позади.
Но есть у нас хлеб, что не пропадет,
И музыка льет из груди.
И Жан нам срежет пшеницы снопы
И свяжут его сыновья
А дочки сбегут далеко от избы
И их не найти средь жнивья.
Взмахни-ка, взмахни своим серпом,
Ведь есть в небесах наш Бог.
И если мы ничего не пожнем,
Он преподаст нам урок.
Взмахни-ка, взмахни своим серпом,
Ведь любит Мария твой род.
И если поешь ты песнь с огоньком
Она тебе подпоёт.
Впервые Томас позволил себе подумать, что они, возможно, доберутся до Авиньона и что все, ради чего туда стремится девочка, может быть сделано.
В течение следующих трех дней плотогоны поднялись на борт еще двух судов: одного — рыбацкой лодки, управляемой двумя испуганными подростками, у которых не хватало пальцев на руках, и их одноруким отцом, который без сопротивления отдал их удивительный улов щуки. Другой была маленькая парусная лодка, которая пыталась убежать. Большерукий работал воротом, заряжая арбалеты, пока молодой гребец и капитан забрасывали болт за болтом в лодку; мужчине в разноцветном капюшоне стрела попала в бедро, и он жалобно выл, пока двое других дрались за скудное укрытие в виде деревянного сундука на корме. Одному из них задело голову, и у него сильно потекла кровь, хотя рана была несерьезной. Никто из них не позаботился о руле, и маленькая проворная лодка села на мель у излучины реки как раз в тот момент, когда расстояние стало слишком большим для точной стрельбы.
Большерукий и гребец помоложе обыскали лодку, причем последний выбросил мужчину с раной в бедре на мелководье, чтобы тот перестал вопить; тому удалось вскарабкаться на берег и заковылять прочь в сильных судорожных припадках, которые заставили капитана по-девичьи рассмеяться с того места, где он, скрестив ноги, сидел на своем наблюдательном посту на крыше хижины. Он засмеялся еще громче, когда мужчина рухнул на поле с гнилыми кабачками.
Добыча не впечатляла.
Несколько монет, маленький барабан, запасная одежда и три зяблика в деревянных клетках; гребец поставил свою ногу точно рядом с ногой раненого и заставил того снять кожаные сапоги.
— Вы, идиоты, бежали, чтобы спасти это дерьмо? — спросил он, меняя обувь и протягивая пострадавшему свои поношенные тапочки.
Другой мужчина, молодой человек с брюшком и мягкими руками, сказал:
— Мы не хотели, чтобы нам причиняли вред из-за нашей бедности. Мы ехали в Авиньон искать работу при дворе его Святейшества — человек, которого вы продырявили, отличный шут.
— Ну, он, конечно, забавно бегает.
Гребец передал клетки капитану, который соскочил с каюты.
Капитан просунул руку в клетку, с некоторым трудом поймал испуганную птицу и, свернув ей шею, бросил ее мягкорукому. Он потянулся к другой клетке, когда Дельфина бросилась вперед, вырвавшись из рук священника, который пытался ее остановить. Она обхватила клетку руками и села, положив ладонь на дверцу. Гребец попытался выдернуть клетку, но она держалась крепко, позволив ему рывком поставить ее на ноги. Капитан инстинктивно отклонился, чтобы ее ударить, но сдержался, почувствовав, что Томас сделал шаг в его сторону, а также заметив, что большерукий все еще находится на другой лодке.
Он превратил то, что могло бы стать жестоким ударом слева, во взъерошивание ее волос, от чего она поморщилась и крепче сжала клетку.
— Пусть она возьмет птиц, — сказал косоглазый мужчина, гордясь своим спонтанным великодушием. — Ее папа был полезен.
— Мы благодарим тебя, — сказал священник, когда Дельфина поставила клетки на землю и открыла дверцы, взяв в руки сначала одну послушную птицу, а затем другую. Она поцеловала их обеих и отпустила. Одна взмыла в небо, другая направился к берегу.
Капитан повернул голову к Томасу.
— Счастлив? — спросил он.
Томас поставил Дельфину за собой.
— Я так счастлив, что готов обосраться, — сказал он, убирая меч в ножны.
Большерукий вернулся на плот. Невредимый мужчина занялся головой своего друга.
Никто не видел, как второй зяблик влетел на кабачковое поле, где задержался на мгновение, прежде чем снова взмыть в небо и улететь в облака.
Никто не видел и того, как шут вскочил на ноги и побежал к видневшемуся вдалеке фермерскому дому, больше не хромая.
Большерукий, которого при крещении назвали Гийомом, возражал против этого, но теперь это произошло.
Капитан, видя, что глупый священник хочет спать, напоил его неразбавленным вином, чтобы взглянуть, что там везут их пассажиры. Когда священник уснул, капитан заглянул в сумку рыцаря, на которой спала девочка, и вид золота привел его в бешенство. Он взял цепочку и
