Он говорил себе, что она была бы ему совершенно чужим человеком. У них нашлось бы слишком мало общего, а возможно, и ничего. Она могла бы и не обрадоваться встрече с ним, все-таки он — коп, а она — девушка по вызову. И он мог бы сожалеть, увидев женщину, которой стала его сестра. И почти наверняка, учитывая сложившиеся обстоятельства, их воссоединение и последующие отношения принесли бы с собой гораздо больше душевной боли, чем радости. Ему тогда было лишь двадцать два года, он только-только начал службу в полиции, когда нашел могилу сестры, и в двадцать два эмоционально он был еще очень уязвим, плакал, узнав о потере. Черт, даже теперь, прослужив в полиции много лет, навидавшись людей, которых убивали выстрелом в упор, резали, забивали насмерть, душили, закалившись работой, которую выполнял, он все равно иногда оплакивал брата и сестру, когда глубокой бессонной ночью вспоминал прошлое.
Частично в смерти Кэрри он винил себя. Чувствовал, что мог искать ее более активно и тогда успел бы найти живой. Но при этом знал, что вины на нем нет. Если бы он и нашел ее раньше, его слова или действия не заставили бы ее изменить образ жизни, она осталась бы той же девушкой по вызову, и он бы не смог предотвратить ее встречу с клиентом-убийцей. Он не заслуживал вины, которая глодала его. Вина эта была еще одним признаком свойственного ему комплекса Атласа: ему казалось, что он держит на плечах весь мир. Он понимал себя, даже мог смеяться над собой, иногда говорил (учитывая способность чувствовать за собой вину), что ему следовало бы родиться евреем. Но смех над собой ни в малейшей степени не умалял его чувство ответственности.
В общем, если сон никак не шел, мыслями он часто возвращался к Дельмару, Кэрри и Синди Лейки. Лежа в темноте, размышлял о человеческой способности убивать, о собственном бессилии спасти живых и рано или поздно начинал думать о том, что, по существу, убил мать, потому что она умерла от осложнений, возникших при его родах. Безумие. Но сам предмет размышлений сводил его с ума. Факт смерти. Факт убийства. Факт, что в каждом мужчине и женщине скрыт жаждущий насилия дикарь. Он так и не смог сжиться с этими непреложными фактами и полагал, что никогда не сможет. Продолжал верить, что жизнь драгоценна, а человечество благородно… или, во всяком случае, создавалось с тем, чтобы быть благородным. От Дельмара к Кэрри, от Кэрри к Синди Лейки: обычная ночная последовательность воспоминаний. Когда он заходил так далеко, то частенько находил себя на краю пропасти иррационального, согнувшимся под грузом вины и отчаяния, а потому иногда, не часто, но иногда, вставал с кровати, зажигал лампу и пил, пока не отключался.
Дельмар, Кэрри, Синди Лейки.
Если ему не удастся спасти дочь и мать Маккэффри, их имена пополнят череду нежеланных воспоминаний: Дельмар, Кэрри, Синди Лейки… Мелани и Лаура.
И тогда он, наверное, не сможет жить с самим собой. Дэн понимал, что он — всего лишь коп, всего лишь человек, ничем не отличающийся от других, не Атлас, не рыцарь в сверкающей броне, но глубоко внутри какая-то его часть хотела, чтобы он был рыцарем, и лишь благодаря этой части (мечтатель, наивный чудак) он, собственно, и жил. Без нее он бы, пожалуй, не протянул и дня. Вот почему он защищал Мелани и Лауру, словно членов своей семьи. Они стали ему дороги, и, позволив им умереть, он тоже умер бы, во всяком случае, эмоционально и психологически.
Дельмар, Кэрри, Синди Лейки… На этом последовательность пока еще обрывалась, и наконец он провалился в сон под ровное дыхание Лауры и Мелани, напоминавшее далекий морской прибой.
* * *
Шелдон Толбек бежал в ночь по заснеженному лугу, хотя местами глубина снега достигала колен. Склон горы серебрили сильный мороз и лунный свет. Он бежал прочь от коттеджа, выдыхая клубы пара и поднимая облака снега, которые в фантасмагорическом сиянии луны приобретали формы каких-то страшилищ.
Из коттеджа неслись крики Рензевеера, чистый прозрачный воздух уносил их далеко, прежде чем они эхом отражались от склонов гор и возвращались назад, создавая впечатление, что кричит множество людей. Эта жуткая какофония вызывала даже мысль о том, что где-то неподалеку открылись врата ада и крики эти издают грешники, поджаривающиеся на адском огне. Они нагнали такого страха на Толбека, что он мчался так, будто его преследовал дьявол.
Он был в теплых сапогах, но без пальто, поэтому поначалу холодный ветер вызывал болезненные ощущения. Но, поскольку Толбек продолжал этот безумный забег к дальнему концу луга, ветер превратился в тысячи иголок, впрыскивающих в тело мощное анестезирующее средство. В пятидесяти или шестидесяти ярдах от коттеджа его лицо и руки наполовину потеряли чувствительность. Ветер продувал фланелевую рубашку и джинсы, так что в сотне ярдов от коттеджа все его тело словно оказалось под воздействием новокаина. Он знал, что потеря чувствительности продлится лишь несколько минут, потому что вызвана шоком. А потом вернется боль, и холод, как краб, заползет в кости, добираясь до мозга своими ледяными клешнями.
Не зная, куда бежит, ведомый не разумом, а ужасом, он перебрался через высокий сугроб, наметенный в конце луга, и очутился в лесу. Над ним возвышались массивные ели и сосны. Фосфоресцирующий свет луны достигал земли лишь сквозь редкие прогалины между кронами этих гигантских и растущих близко друг от друга деревьев. Там же, где свету луны удавалось пробиться сквозь кроны, он напоминал лучи прожекторов, и рядом с этими светящимися колоннами все казалось эфемерным, неземным. А чуть дальше лес прятался в густой темноте, оттенки которой варьировались от чернильно-черного до синего, лилового, угольно-серого.
Толбек, выставив руки, спешил увеличить расстояние между собой и коттеджем. Уходил и уходил в лес. Ногой угодил в канаву, упал лицом вниз, поднялся. Глаза его приспосабливались к темноте, но не так быстро, как хотелось бы. Он видел перед собой лишь небольшую полоску земли, дальше все скрывала темнота, но продолжал идти быстрым шагом, иногда даже переходил на бег. Несколько минут тому назад крики Рензевеера прекратились, а это означало, что теперь дичью стал он. Толбек споткнулся, упал, больно стукнувшись коленями о землю. Поднялся. Двинулся дальше. Продрался сквозь схваченные морозом кусты, которые трещали, не желали пропускать его, царапались. Но он с ними справился. Наткнулся на низкую ветвь сосны, которая ободрала его голову. Кровь, которая потекла по лицу, просто обжигала холодную кожу. Он продолжил путь.
Увидел, что находится в широком, неглубоком овраге, дно которого покрывали камни, сушняк, груды замерзшей грязи, принесенные последним дождем осени, уступающей место зиме. Какие-то участки покрывал лед, где-то лежал снег, там, где деревья чуть расступались, он мог долететь до земли, не оставшись на кронах, но в целом продвигаться по оврагу было легче, чем по лесу. Толбек прошел по нему несколько сот ярдов, забираясь все выше и выше, пока овраг не сузился и не уперся в крутой склон неподалеку от гребня.
Толбек преодолел склон, там, где деревья росли реже и хватало места кустам, за которые он и цеплялся. Руки так замерзли, что он не чувствовал порезов и ссадин, появившихся при подъеме.
Наконец на гребне усталость и физическое истощение взяли верх над паникой. Толбек рухнул на землю, не в силах сделать хотя бы шаг.
На гребне деревья росли не так густо, ветер снова нашел его, землю покрывал снег, залитый лунным светом. Через несколько мгновений, чуть отдышавшись, Толбек заполз за гранитный выступ, который защищал и от ветра, и от света. Сел, переводя взгляд с уходящего вниз склона ущелья на овраг, по которому добрался до гребня.
Он слышал только посвист ветра в кронах хвойных деревьев. Разумеется, это не могло свидетельствовать о том, что психогейст не преследовал его. Он мог находиться внизу, меж деревьев, неторопливо и беззвучно приближаясь к нему.
Ничто не шевелилось, лишь ветер иногда поднимал на гребне фонтанчики снега. Но, вглядываясь в темноту, Толбек понимал, что выискивать там врага бессмысленно, глупо, потому что, даже если бы психогейст приближался, увидеть его не было никакой возможности. В нем не было ничего материального,
