Дрожа от холода, Каррас подошел поближе. Запястья девочки все еще были крепко привязаны ремнями к краям кровати. На лбу мелким бисером поблескивал пот.
Шэрон нагнулась и осторожно раздвинула воротник пижамы. Каррас содрогнулся от боли и жалости: по выпяченным ребрам несчастного ребенка, казалось, можно было сосчитать остаток дней его на этой земле. Он поймал на себе тревожный взгляд.
— Не знаю, может быть, все уже прошло, — прошептала девушка. — Но все равно, смотрите на грудь, только внимательно.
Она отвернулась. Некоторое время они сидели молча. Вдруг с кожей стало происходить что-то странное: на ней проступили какие-то красноватые крючочки. Каррас придвинулся ближе.
— Начинается, — шепнула Шэрон.
По телу священника прошел озноб, но не от холода уже, а от того, что увидел он на костлявой детской груди. Под его взглядом, наливаясь кровью, алым барельефом выступили буквы, связанные в слово: “Помогите”.
— Это ее почерк, — тихо проговорила Шэрон.
В девять часов того же дня Каррас явился к Президенту Джорджтаунского университета с просьбой о предварительном разрешении на проведение экзорсизма. Он получил его очень быстро и тут же направился к главе епархии.
— Вы убеждены в том, что это — случай истинной одержимости? — спросил епископ, внимательно выслушав рассказ священника.
— Я тщательно сверил признаки по “Ритуалу”, — ответил Каррас несколько уклончиво. Он сам все еще отказывался верить в тот вывод, к какому пытался склонить наставника. Не разум привел его сюда, но сердце; жалость и отчаяние; наконец, последняя надежда на крайний шаг — шоковую терапию самовнушением.
— Вы хотели бы сами осуществить экзорсизм? — спросил Епископ.
Каррас почувствовал вдруг неизъяснимое облегчение: будто какая-то дверь распахнулась перед ним, указав выход к бескрайним просторам свободы; вот-вот он выберется отсюда, из-под невыносимо тяжелого груза, ускользнет навсегда от воспоминаний о чистой своей юношеской вере — этого унылого призрака, являющегося каждый раз с наступлением сумерек…
— Да, конечно, — ответил он.
— Со здоровьем как?
— В порядке.
— Раньше вам ничего подобного делать не приходилось?
— Никогда.
— Ну что ж, подумаем. Лучше бы, конечно, поручить это человеку с опытом. Выбор у нас невелик, но, может быть, кто-нибудь вернулся из зарубежной миссии. Я узнаю и о своем решении сразу вам сообщу.
Каррас ушел, а епископ набрал номер Президента Джорджтаунского университета. О Каррасе они этим утром уже говорили.
— Что ж, по крайней мере, он находился рядом с девочкой все это время, — заметил Президент. — Назначим помощником — думаю, особого вреда от него не будет. В любом случае, присутствие психиатра необходимо.
— А как насчет самого экзорсиста? Есть кто-нибудь на примете? Мне лично никто на ум не приходит.
— В нашем распоряжении Ланкастер Мэррин.
— Мэррин? Разве он не в Ираке? Он, вроде бы, работал на раскопках в Ниневии — помнится, я что-то читал об этом.
— Да, под Мосулом, все верно. Но месяца три назад он вернулся, Майк, и сейчас находится в Вудстоке.
— Преподает?
— Работает над новой книгой.
— Что ж, сам Бог решил нам помочь. Но не слишком ли он стар для такого дела? Как у него со здоровьем?
— Думаю, человек, у которого хватает сил разъезжать по белу свету, да еще и копаться в песках, под развалинами, не вправе жаловаться на здоровье.
— Да, вы, пожалуй, правы.
— Кроме того, Майк, у него был подобный опыт.
— Вот как? Я не знал об этом.
— По крайней мере, такие ходят слухи.
— И давно?
— Лет десять-двенадцать тому назад, если не ошибаюсь, где-то в Африке. Ритуал, говорят, длился несколько месяцев и едва его не доконал.
— Тогда он вряд ли с нетерпением ждет новой встречи.
— У нас тут, Майк, принято слушаться старших. Инакомыслящие — они давно сбежали к вам, в суетный мир.
— Спасибо за напоминание.
— Ну и что вы об этом думаете?
— Решайте вы с настоятелем округа. Как скажете, так и будет.
…Чуть позже тем же вечером по территории Вудстокской семинарии штата Мэриленд долго расхаживал юный послушник. В роще, на тропинке, он встретил наконец высокого, сухощавого старика-иезуита и вручил ему телеграмму.
Старый священник окинул мальчика благосклонным взглядом и поблагодарил очень серьезно. Затем повернулся и продолжил свою неспешную прогулку.
Старик шел и любовался природой, время от времени останавливаясь, чтобы насладиться пением малиновки, полюбоваться яркой бабочкой на стебельке. Он не стал вскрывать телеграмму. Старик знал, что в ней, и знал уже давно. Будущий смысл ее он прочел еще у древних стен Ниневии.
Сегодня вызов не застал его врасплох. Поэтому он просто шел и продолжал свое прощание с природой.
Часть четвертая
“ДА ПРИИДЕТ ВОПЛЬ МОЙ ПРЕД ЛИЦЕ ТВОЕ…”
“Тот, кто остается верным любви, остается верным Богу, а Бог — ему…”
Святой Павел
Лейтенант Киндерман чуть поправил настольную лампу. Он сидел, склонившись, над столом, в зыбком сумраке своего кабинета и разглядывал сложную наглядную композицию из множества документов. Здесь были отчеты, сообщения, разного рода вещественные доказательства, несколько папок из полицейского архива, данные лабораторных исследований и россыпь мелких, испещренных каракулями обрывков. Бумажный коллаж этот составлен был в форме розочки; возможно, хотя бы изящной формой детектив надеялся скрасить как-то ужасную, уродливую его суть.
Итак, Энгстрем был невиновен. В момент гибели Дэннингса он находился у дочери: в очередной раз принес ей деньги на наркотики. Он лгал ради того, чтобы не выдать Эльвиру и пощадить жену: все эти годы Уилли была убеждена, что дочери давно нет в живых и что позор ее ужасного падения навсегда остался в далеком прошлом. Киндерман узнал об этом не от Карла: тем вечером, когда они лицом к лицу столкнулись на темной лестничной площадке, упрямый швейцарец так и не заговорил. Сама Эльвира и призналась во всем — когда узнала, в чем подозревается ее отец. Нашлись свидетели, которые подтвердили истинность ее слов. Итак, Энгстрем был невиновен. И упорно молчал — в том числе и обо всем, что происходило за стенами дома Крис Мак-Нил.
Киндерман был недоволен своей “розой”. Что-то в его композиции уж очень раздражало глаз. Он сдвинул чуть вниз кончик правого опущенного “лепестка”.
