– Я говорю по-английски, – сказал Альмайо.
Субъект на стуле приподнял брови – он был несколько удивлен.
– В самом деле? И что же вам тут понадобилось, в честь чего вы вломились в нашу частную жизнь, грубо поправ это священное право любого английского джентльмена?
– Я – Хосе Альмайо, – сказал индеец.
Временами он видел пять или шесть человечков – они хороводом кружились вокруг него; ноги у него подламывались, он горел в лихорадке и надежде – его жгла та последняя всепожирающая надежда, что сильнее любой иной: было ведь в этом типе на стуле что-то странное, мерзкое, сбивающее с толку – а это обнадеживало, позволяло еще надеяться, за что-то цепляться.
– Хосе Альмайо, – повторил он. – Вы же знаете.
Человек на стуле, не сводя с него глаз, чиркнул очередной спичкой, и десятки огоньков заплясали вокруг Альмайо.
– Понятия не имею, – сказал человек. – Впервые слышу.
Альмайо сжал кулаки.
– Не правда, – зарычал он. – Я сделал все, что нужно. Я – Альмайо, Хосе Альмайо.
Тип на стуле поднес к носу погасшую спичку – чуть не в ноздрю ее запихал – и вдохнул серный запах.
– Чудное воспоминание обо всем утраченном… о временах минувших… о многих замечательных местах, – сказал он. – Но вам не понять. Такое нужно познать. Закат. Никогда, вы слышите, никогда я не поверил бы, что такое может случиться с нами…
Альмайо пришлось еще раз собрать все свои силы, всю волю, чтобы остановить вновь завертевшийся вокруг него мир. Он прислонился к стене. Непонятные вещи, которые говорил этот человечек, доносились до него как бы издалека, но то было добрым знаком. Они доносились оттуда, где нет уже никакой реальности. И мир далеко неспроста вот так крутится вокруг него. Этак раскрутить весь мир и заставить землю дрожать под ногами Хосе Альмайо способен лишь кто-то очень и очень могущественный.
– Послушайте, – сказал он. – Вы же знаете, кто я. Уверен, вы обо мне слышали. Я… у меня неприятности.
Тип на стуле, похоже, заинтересовался.
– Слышишь, Джек! У господина неприятности. Нечто новенькое на этой грешной земле, да? У этого индейца неприятности, и он пришел к тебе, просит тебя помочь, потому что много о тебе слышал. Ему рассказывали о твоих фокусах. Ты слышишь, Джек? Ну же, проснись, бродяга этакий. На сегодня ты уже исчерпал свою дозу забвения. Только посмотри на себя, дружище. Кончить вот так, в грязном захолустье, в ночном заведении распоследнего пошиба… так мало того, ты еще и меня тащишь с собой на дно… Ну-ка, вставай. У нас гости.
С кровати донеслось какое-то ворчание, и лежащий на ней человек отбросил газету. Некоторое время он, проснувшись лишь наполовину, продолжал лежать, глядя куда-то в пространство. Это был старик с благородной внешностью hidalgo; он вполне мог быть испанцем; на редкость красивое лицо светилось нежностью, волосы были совсем седыми. Короткая испанская бородка. Галстук-бабочка сполз набок; жилет сиреневого шелка. Старик с трудом приподнялся на локте и взглянул на Альмайо. Он выглядел опечаленным, несчастным, уязвленным и униженным.
– Что происходит? – спросил он. – Кто этот человек? Что еще от меня нужно? Почему меня никогда не оставляют в покое? Что я им всем такого сделал? Я все же имею право хоть на минутку забыть этот проклятый мир. Так нет же, меня опять будят. Ни малейшего уважения к великим артистам. Что это за индеец совершенно безумного вида? В один прекрасный день я выйду из себя, вот тогда я вам покажу…
– Нечего уже показывать, – сказал его компаньон. – Ноль. Пшик. Финиш. Никто уже всерьез вас не принимает.
– Кто вы?
Альмайо не ответил. Молча смотрел на благородного вида старца. Тот как раз зевал, сидя на кровати. Подтяжки болтались между ног. Невероятно. Это не мог быть Джек. Это какой-то самозванец, мошенник, воспользовавшийся тем, что вокруг имени подлинного Джека столько тайн и легенд. Альмайо цеплялся за последнюю надежду, но действительность была столь банальна, тривиальна, что для того, чтобы не разувериться вовсе, ему пришлось собрать всю свою храбрость, призвать на помощь всю свою веру.
– Я много слышал о вас, – хрипло сказал он. – Долгие годы я слышал о вас всякие вещи.
Вы, получается, – тот величайший, единственный, настоящий. Мне всю жизнь только об этом и твердили. И я в это верю.
Сидевший верхом на стуле человечек хихикнул.
– Слышал, Джек? Он в нас верит, думает, мы – могущественнее всех. Видишь, не пропала еще наша репутация. Есть еще человек – пусть это хоть и какой-то явно обожравшийся наркотиками индеец, – который в нас верит. Ради этого стоило приехать сюда.
– В нас! – возмутился старик. – Молодой человек, если здесь кто-то и может гордиться тем, что вправе претендовать на какое-то величие, то это я и никто кроме меня. Рад с вами познакомиться.
Слова Альмайо его, похоже, весьма приободрили. Он выпрямился и, запустив обе руки в свою благородную гриву, принялся ее приглаживать.
– Мы! – гневно повторил он. – Да вы теперь только и можете, что днями напролет нюхать серные спички – за неимением лучшего.
Он вздохнул.
– Но нет смысла отрицать: имеет все-таки место некоторая утрата былой власти, некоторый спад. Рано или поздно все мы приходим в упадок. Нет смысла отрицать.
– Мы были величайшими артистами всех времен – сказал его компаньон, – это вам скажет любой, кто знаком с историей мюзикхолла. Две крупнейшие величины в мире зрелищ.
Неизменно первые имена в афише. Толпы в восторге, короли заискивают. И дружище Джек, здесь присутствующий, – величина номер один. Да, признаю: он был гораздо более велик, нежели я. Выступали мы вместе, но главным был он.
– У меня есть все возможные награды. Все ордена.
Его компаньон насмешливым взглядом специалиста – так смотрят опытные ярмарочные зазывалы, знающие толк в публике, – разглядывал индейца.
– Вы, может быть, и не поверите, но он был способен остановить солнце, вызвать землетрясение, мертвых мог воскрешать. Мог одним движением бровей устроить наводнение – в наводнениях он был очень силен; а еще в эпидемиях, хотя эпидемии – не сочтите за нескромность – были скорее по моей части. И кое на что мы еще способны – он, во всяком случае, ибо что до меня… Если вечером вы придете на выступление, сами увидите.
– Пустяки, – сквозь зубы процедил старик. – Сущие пустяки по сравнению с тем, что я мог прежде… но, следует заметить, в этом повинна и публика тоже. Публика уже не та, что раньше. Она утратила веру. Люди стали слишком циничны, им не хватает невинности, души; у них жесткие глаза, а в таких условиях работать тяжело. И это очень грустно.
– Довольно, Джек, не стоит опять впадать в нытье, – сказал компаньон. – А не то я разрыдаюсь. Следует признать очевидное. Ты – из бывших.
– Запрещаю тебе называть меня так, – возмущенно воскликнул Джек, метнув на него разъяренный взгляд. – Где бы ты был сейчас без меня?
Ассистент усмехнулся.
– А ты без меня? – спросил он.
Они совершенно забыли о присутствии индейца и принялись поносить друг друга, словно престарелые супруги в разгаре семейной сцены.
– Никогда мне не следовало брать тебя к себе ассистентом, вот в чем дело, – вопил Джек.
– Без меня ты и гроша бы уже не мог заработать, – ехидно верещал компаньон. – Не забывай, что я – часть твоего номера. Это я отыскиваю ангажементы, мне всегда доставалась самая грязная работа – ради того, чтобы ты получил свои аплодисменты… Почести и слава всегда были привилегией вашей милости, а я только вкалывал в полной безвестности…
Внезапно он замер, разинув рот и не сводя глаз с дула пистолета, который сжимал в руке Альмайо.
– Покажите немедленно, – сказал кужон. – За свою жизнь я много о Джеке слышал.
Теперь хочу увидеть этот номер.
– Но это неприятно, в конце концов, – дрожащим голосом сказал человечек на стуле. – Приходите вечером на представление.
– Вечером меня в живых не будет, – спокойно сказал Альмайо. – Покажи, что ты умеешь.
Я хочу знать, есть ли он на самом деле, подлинный талант. Хочу увидеть его собственными глазами, прежде чем подохну. Поторопись, иначе обоих пристрелю как собак.
