Уже можно смотреть через стеклышко, пап?
Еще нет. – Его рука у нее на бедре, тяжелая и горячая. Она накрывает его руку своей, оборачивается к нему и улыбается.
У меня прямо дух захватывает!
Да. У меня тоже, малыш. Даже больше, чем я ожидал.
Она ерзает у него на коленях, чтобы устроиться поудобнее – ей мешает та самая твердая штука, которая теперь упирается ей в ягодицы. Он судорожно вдыхает воздух.
Папа? Я слишком тяжелая? Тебе больно?
Нет, все в порядке.
Уже можно смотреть через стеклышко?
Нет, малыш, но уже скоро.
Мир вокруг погружается в сумрак. Но этот сумрак уже совсем не похож на ту пасмурную темноту, какая бывает, когда солнце заходит за тучи. Такое впечатление, что на землю спустились сумерки, хотя сейчас самая середина дня. Где-то в лесу ухает сова, и этот звук почему-то пугает Джесси. Дебби Рейнольдс уже допевает свою песню по радио. Сейчас вступит диджей, и уже совсем скоро запоет Марвин Гей.
Взгляни на озеро! – говорит папа, и она смотрит. Видит, как странные сумерки разливаются по тусклому миру, в котором уже нет ни одной яркой краски, а остались только приглушенные пастельные тона. Она зябко ежится и говорит ему, что ей страшно. А он говорит, чтобы она ничего не боялась и наслаждалась моментом, который уже никогда не повторится. Уже потом, спустя много лет, размышляя над этой фразой отца – может быть, размышляя слишком упорно, – она будет искать в ней другой, скрытый смысл. Но это будет потом, а пока…
Пап? Папуля. Оно исчезло. Можно я…
Да, теперь можно, но когда я скажу «хватит» – это значит хватит, и ты не будешь спорить, поняла?
Он дает ей три закопченных стеклышка, сложенных вместе. И еще – кухонную прихватку. Он дает ей прихватку, потому что эти «смотрильные» стеклышки он вырезал сам из простого стекла, которое вставляют в окна, и не слишком уверен в своих способностях резать стекла в домашних условиях. Она смотрит на стеганую прихватку в этом полувоспоминании-полусне, и вдруг ее память делает резкий скачок еще дальше назад – легко и проворно, как циркач-акробат делает сальто, – и она явственно слышит, как он говорит: Меньше всего мне хотелось бы…
– …чтобы мама вернулась домой и нашла записку…
Джесси произнесла это вслух и открыла глаза. И первое, что попалось ей на глаза, был пустой стакан. Стакан Джералда, который все еще стоял на полке рядом с наручником, который держал ее руку прикованной к кровати. Но не левую руку, а правую.
…и нашла записку, что я повез тебя в больницу Оксфорд-Хиллз, чтобы тебе постарались пришить обратно пару отрезанных пальцев.
Теперь Джесси поняла, в чем был смысл этих болезненных воспоминаний; поняла, что пыталась сказать ей Малыш. Это было никак не связано с «праотцом нашим Адамом» или со слабым минеральным запахом от влажного пятна у нее на трусиках. Все дело было в старом оконном стекле, аккуратно разрезанном на кусочки. Она уронила баночку с кремом, но у нее все-таки есть один очень хороший источник смазки, правильно? Еще один шанс подняться на небеса. Кровь. Пока кровь не засохнет, она почти такая же скользкая, как масло.
Это будет ужасно больно, Джесси.
Да. Разумеется, будет больно. Но Джесси смутно припоминала, что где-то слышала или читала, будто на запястьях меньше нервных окончаний, чем на многих других участках тела, то есть раны на запястьях менее болезненны. Кстати, как раз поэтому еще со времен Древнего Рима самоубийцы предпочитали именно такой способ свести счеты с жизнью – перерезать вены на запястьях, лежа в горячей ванне. Тем более что ее руки и так онемели почти до бесчувственности.
– И мозги у меня онемели почти до бесчувственности, когда я разрешила ему пристегнуть меня этими штуками, – прохрипела Джесси.
Если порежешься слишком сильно, ты умрешь от потери крови. Как эти древние римляне.
Да. Именно так все и будет. Но если она не порежется вовсе, то так и будет лежать здесь, пока не умрет от удара или от полного обезвоживания организма… или пока не настанет ночь и не придет ее добрый приятель с полным чемоданом костей.
– Ладно, – сказала Джесси. Сердце бешено колотилось в груди. Впервые за последние несколько часов она себя чувствовала полностью проснувшейся. Время дернулось и пошло опять, постепенно набирая обороты, как товарный поезд, который выехал с запасного пути на главный. – Ладно, это вполне убедительный аргумент.
Слушай, – включился настойчивый голос, и Джесси с изумлением поняла, что это был голос Рут и примерной женушки. Они объединились, пусть даже на время. – Слушай внимательно, Джесси.
– Я слушаю, – сказала Джесси пустой комнате. Но она не только слушала, но и смотрела. Смотрела на пустой стакан. Один из двенадцати из набора, который она купила на распродаже года три-четыре назад. Шесть или восемь из этих двенадцати уже разбились. А сейчас разобьется еще один. Джесси сглотнула и поморщилась. Все равно что пытаться проглотить обернутый фланелью камень, застрявший у нее в горле. – Я очень внимательно слушаю, можете не сомневаться.
Хорошо. Потому что когда ты начнешь, уже нельзя будет останавливаться. Это не тот случай, когда можно передумать на полпути. Все должно произойти очень быстро, потому что твой организм и так уже обезвожен. И запомни одно: даже если все пойдет не так, как надо …
– …в конечном итоге все будет к лучшему, – закончила Джесси вслух. И в этом и вправду был смысл. Случай предельно прост – настолько, что в этом есть даже какой-то шарм. Конечно, она не хотела умереть от потери крови – да и кто бы хотел, интересно знать, – но это все-таки лучше, чем кошмарные судороги и жажда. И лучше, чем он. То есть оно. Или она – в смысле галлюцинация. Что бы там ни было.
Джесси облизала сухие губы сухим языком и попыталась сосредоточиться. В голове был полный сумбур, а ей нужно было собраться с мыслями – как в тот раз, когда она собиралась взять баночку с кремом, которая теперь валялась на полу, совершенно бесполезная. Но собраться с мыслями было не так уж просто. В голове вертелись строчки
(просто намажь пятки жиром)
из того старого блюза, она по-прежнему чувствовала запах отцовского одеколона и очень явственно ощущала ту твердую штуку, жмущуюся к ягодицам. А потом, был еще и Джералд. И он как будто ей говорил: Он вернется, Джесси. Что бы ты ни делала, он вернется. И он проучит тебя, моя гордячка, моя красавица.
