опять, и вновь появлялись крикливые юнцы, вновь дребезжали ставни. Казалось бы, ничего такого, во всех городах нечто подобное можно встретить – но Венеция коварно вычленяла и подсвечивала наихудшее из мира древнего и современного. Венецианский сокол с ходом лет деградировал в грифа; гриф облез до побирающейся падалью вороны.
Ферн ходил слушать «Риголетто» в Ла Фениче, посетил концерт именитого солиста в сопровождении не менее именитого дирижера. В обоих случаях зал наполовину пустовал – присутствовали либо престарелые американцы, отбывающие обязательную культурную программу из насоветованного консьержем в отеле и периодически задремывающие, или же щегольская итальянская молодежь, урвавшая в каком-нибудь профсоюзе бесплатные билеты и дьявольски тем гордившаяся. И вы за это еще и заплатили, идиоты, читалось в их презрительно-насмешливых взглядах. Сами по себе концерты понравились Ферну, но от того было только хуже. Эти музыкально-вокальные номера были созданы для давно ушедшего зрителя, вымершего человеческого подвида – и для того мира, что был высмеян до смерти и вычерпан до дна.
Ферн пробирался сквозь кричащие, расталкивающие друг друга толпы с крепчающей душевной болью. Если на концерте красота исполнения всячески подчеркивала полное отсутствие слушающих, то в городе уникальность и великолепие архитектуры делали совсем уж печальным факт полного отсутствия этих же качеств в тех, кто их созерцал. Обветшалые дворцы с их нутром, разверстым для посещений, не могли возродить в уме тех картин, что остались в прошлом. Они имели очарование разве что для жизнелюбивых повес, определенно предпочитающих свои розы и каналы мертвым.
Ферну удалось подыскать лишь одну локацию, своей призрачностью намекающую на особенную жизнь – маленькую, утлую галерею дамских будуаров на верхнем этаже одного малопосещаемого дворца. Вся та галерея была – сплошь иссохшее дерево с давно поблекшим многоцветьем красок и вычурное муранское стекло, заключившие в себя негу мягких кушеток с балдахинами и вычурность резных туалетных столиков. Эти скрупулезно обставленные, уютно-кокетливые комнатки одни-единственные во всей Венеции хранили на себе особую печать живой истории, ее потаенные вибрации. Очевидно, что за ними велся крайне условный уход – с одной стороны, это помогло сберечь оригинальный дух старины, а с другой – обострило неразрешимые противоречия старого и нового.
Почти в любом палаццо Ферн мог провести все утро, или даже целый день – и почти ни одной живой души не встретить; редкие визитеры – и те пробегали все здание минут за двадцать. Ничего было нельзя им предъявить; с уничтожением своих хозяев палаццо тоже были сокрушены. Оскорблением было притвориться, что эти трупы и по сию пору дышат; отвратительно было бы извлекать выгоду из их разложения.
Между красотой Венеции и людьми, населяющими ее, не было никакого связующего звена, даже в виде глупого восхищения – его, пожалуй, было меньше всего. Когда-то плебс разорил римские виллы, теперь пришел черед Венеции разориться; Ферн чувствовал – сам факт того, что разграбление перекрестили в сохранение, намекает на близость окончательного ее исчезновения с лица земли. Дивный город на воде подхватил грибок новой мировой ничтожности. Слишком многим бросали вызов его красоты, ибо они задавали планку, соответствовать которой очень непросто. Вскоре венецианскую реальность оплетут цепкие щупальца пуританства, презирающего диктат плотских утех, коему город на воде поклонялся целую эру. Те, кто пришли по следам Гарибальди, понимающие лишь язык непрерывных экспансий, заберут этот край; Местре, отгороженный тысячей масок, капитулирует. Нынешнее положение более всего в завязанной на личины истории Венеции напоминало напускной маскарад. Дивертисмент виделся Ферну вполне справедливым для города на воде концом, но огненный рассвет уж близился, уж пробивался сквозь ландшафт – и все никак не наступал.
Венецианская мечта?
…Сидя на колонне, Ферн, вздрогнув, осознал, что он пробыл здесь уже семнадцать дней – и ни разу не задумался о своей мечте, о том сне, что привел его сюда. За весь этот срок он ни с кем не заговорил, если отбросить общение с продавцами и обслугой. Знакомства никогда ему не давались легко, но противоречивое впечатление от города на воде, великолепного и при том отталкивающего, усложнило все стократ. Ферн бродил по Венеции с видом одуревшего мечтателя, потихоньку утрачивающего все материальные качества и перевоплощающегося в призрак, фантом. Большие корабли, как отмечал он краем глаза, частенько подплывали к восстановленной Муссолини пристани по Канале делла Джудекка – столь живые и яркие на фоне всего остального. Близ них, приниженный разочарованиями и глубоко личными проблемами, Ферн чувствовал себя безмерно одиноко.
За его спиной какой-то типичный британец, лысый, с телосложением бочки, сошел на берег с трагетто на пару с юношей-итальянцем. Пышные моржовые усы и клочкообразная поросль на голове соотечественника Ферна сохранили рыжину. Бурый твидовый пиджак кое-как сходился у мужчины на брюхе, серые брюки видали виды, рубаха под полосатым галстуком явно не могла похвастаться свежестью. Подобного типа легко было вообразить ведущим выходного авторалли где-нибудь на выселках Хэмпшира или Суррея. Взбираясь на самый край каменного выступа, усач волок итальянского юношу в расстегнутой белой сорочке и рельефно облегающих мускулистые ноги светлых брюках за собой, вцепившись тому в руку. Итальянец изображал жеманное девичье сопротивление. Англичанин, замерев в считанных метрах от колонны, занятой Ферном, простер свободную руку к чему-то вдали – явно даже не думая, что кому-то плевать на восхищавшие его зрелища, особенно кому-то, столь милому его порочному сердцу. А юноше было именно что плевать. Он более не делал капризный вид – лишь стоял на месте с остекленело-скучающим взглядом, глухой ко всему тому знанию, которым стремился поделиться с ним англичанин.
– Черт бы тебя драл, Джорно, – проскрипел усач. – Мог бы и проявить какой-никакой интерес.
Юноша смолчал в ответ, и англичанина всего перекосило – желчная маска злобы тут же припала к лицу. Он что-то резко бросил на итальянском – по одному лишь звучанию похабное. Отбросив ладонь юнца, словно та обожгла его, усач, гордо влача свое уязвленное достоинство, побрел в сторону Дзаттере.
Итальянец все еще стоял, пристально глядя на камни мостовой. Затем он сунул руку в задний карман брюк и достал аккуратную записную книжку: возможно, подарок от усача. Изучив пару страниц с едва ли не комичным тщанием, он вернул вещицу на место и пошел прочь. Преследует кого-то, вообразил Ферн; лишь вообразил – не став оборачиваться и проверять догадку. Судя по многочисленным впечатлениям с момента прибытия сюда, из-за непрошенного взгляда он вполне мог стать тем самым преследуемым. Собственное положение вдруг представилось Ферну тупиковым – с какой стороны ни посмотри. Он ведь ни в чем не соответствовал тому, чего ожидали от англичанина-одиночки в Италии.
И одиночество навалилось сильнее, сдавило
