безжалостнее. Как жаль.
До этого в Венеции Ферн не был счастлив или несчастен – лишь изумлен, застигнут врасплох чем-либо время от времени. Философ-путешественник в нем скоротечно умирал – бередя напоследок память о фантасмагорическом сне. Привыкание к Венеции наступило слишком быстро. Сентябрьский бриз с канала Сан-Марко оглаживал нежно лицо Ферна – сладковатый и стылый, напоминающий последний выдох отмучившегося больного. Лодки, сверкая бортами, с визгом проносились мимо, не давая проходу весельным гондолам. Ферн ладонью провел по плечу, спустился на руку, помассировал ногу – возвращая себя в свое же существо, чувствуя боль, о которой почти забыл за все эти годы хождений по канату.
В конце концов, чем могла одарить его Венеция, кроме новых печалей? Он решил, что завтра же вернется домой – если хозяин пансиона дозволит ему ранний отъезд. Распрямив спину, Ферн сделал несколько странных марионеточных шагов вперед-назад, с усилием сгибая колени, и в последний раз взглянул на один особенно впечатляющий венецианский пейзаж. Слезы встали в глазах – и он дал бы им волю, не будь этой проклятой неловкости чужака в чужом краю. Все, что ему оставалось, – удалиться, молча и одиноко.
III
Тем же вечером Ферн прокладывал себе путь по Моло, не желая оставлять у сердца неулаженных дел.
Владелец пансиона намекнул, что за комнатой в современной Венеции, равно как и за многим другим, всегда стоит очередь. Ферн заплатил ему за неделю вперед. Уговаривать его задержаться подольше или возвращать разницу, что характерно, этот проходимец не стал – и Ферн заключил, что в противостояниях приезжих с венецианцами однозначные победы редки.
У Ферна нашлось оправдание для своего променада – раз уж близится его последняя ночь в Венеции, значит, надо побывать в гондоле. Их век недолог, равно как и век людской, и явно близится к концу. Но гондолы, чьей сильной стороной не выступает более функциональность, не особо хороши, если рядом с тобой нет любимой.
На Моло толпились американцы, неловко или же чересчур самоуверенно подшучивая друг над другом; задаваясь вопросом, как заполнить анкету перед вылетом в Афины или обратно в Париж на следующее утро; разыскивая замысловатые коктейли или местные вина со льдом. Гиперактивные итальянские дети и их дородные любящие родители без особых усилий доминировали в этой перспективе. Далеко на юге, по направлению к Кьодже, романтично мигали огни. Небо обретало лиловую насыщенность и полнилось празднично-серебристыми звездами.
Ферн свернул налево, в переулок, где было тише, запетлял по темным переулочкам – как жук по строчкам книги. Как только он остался один, или почти один, среди огромных темных зданий, его мысли вернулись к тем маленьким элегантным спальням и будуарам на вершине палаццо, которые он посетил. Воспоминание о них заставило его содрогнуться от предвкушения чего-то столь безнадежно непоправимого, что все еще было так безнадежно необходимо. Думая о них, все еще ощущая напряженность их атмосферы, Ферн обонял дух венецианского декаданса. В тот долгий век, когда лев дремал, дожидаясь Наполеона [73], город на воде переживал неизлечимый распад, и все его модники скрывали лица за гротескными плотно прилегающими личинами, уподобляющими их странному зверью, арлекинам, тем, кто жаждет жертв, – и тем, кто жертвы и есть.
Перед ним стояла как раз такая фигура – темная и неподвижная, прислонившаяся к перилам вдоль канала, окаймлявшего маленькую площадь, на которую забрел Ферн. Она и не попадала в пятно света единственного фонаря на площади, и не избегала его. Пройдя по дорожке из теней, Ферн обратился к фигуре взглядом, молча внемля ритмам своего сердца.
На другой стороне канала вырисовывалось бесформенное каменное строение, из всех окон которого, казалось, лился ровный, бледный свет, промежуточный между розовым и голубым; и Ферн, чей слух всегда был чрезвычайно остер, будто бы улавливал слабое эхо музыки и веселья, просачивающееся сквозь толстые стены и закрытые ставни. Затем он понял, что бледный свет был отражением позднего вечернего неба на стекле и что звук был не более чем обычным шумом Венеции. Он взял себя в руки.
Почти беззвучно по каналу скользнула гондола. Ферн, каким бы примечательным ни был его слух, улавливал лишь негромкий звук, с каким весло бьет по воде. Затем показался ферро [74], и гондола остановилась у фигуры, прислонившейся к перилам. Гондольер, казалось, был одет в черное. Но внимание Ферна было сосредоточено на столь же темном пассажире; человеке, за которым прибыла лодка.
Странное дело – поначалу будто бы ничего не происходило. Гондола упокоилась во слабо подсвеченных сумерках – ее рулевой оставался почти незрим, а пассажир, вестимо, все еще кого-то или чего-то ждал, не торопясь взойти на борт, да и в принципе не двигаясь. Двое мужчин средних лет, оба в светлых одеждах, пересекли пьяцетту с противоположного угла и направились в том направлении, откуда прибыл Ферн. Они разговаривали громко и в унисон, и не подали виду, что заметили лодку и фигуру у перил. Конечно, не было никаких причин, по которым они должны были их заметить. Тем не менее Ферн почувствовал, что, похоже, две или три минуты вся композиция – весь мир в ее рамках – хранила полнейший покой, смутно вырисовываясь на фоне огромного каменного здания на противоположной стороне канала.
По крайней мере, столько минуло времени, прежде чем Ферну пришло в голову, что, возможно, ждут именно его. Он намеревался разрушить свою грезу – сам про себя он, конечно же, именовал процесс иначе – и тем самым, как часто бывает, возможно, завел механизм для ее осуществления; потому что жизнь всегда идет наперекосяк, как постоянно заявлял великий венецианец барон Корво [75]. Ферн отступил во мрак – боясь, что побледневшее лицо выдаст его.
Странная сцена «жила» еще несколько мгновений. Потом Ферн осознал, что фигура у перил незаметно перекочевала в гондолу и что сама лодка плывет по направлению к нему. Она скользила по краю пьяцетты, издавая лишь подобие звука – плеск весла мог быть с тем же успехом рожден порханием крыла птицы, охотящейся в ночи, или неистовым сердцем самого Ферна. Через площадь шмыгнул пяток шаловливых детишек под надзором пары в серых одеждах – маленький человеческий рой, самозабвенно погрязший в перебранках и раздаваемых по кругу подзатыльниках.
Ферн увидел, что пассажир все еще стоит в гондоле, ближе к носу. Весь этот сценарий был слишком причудлив, так что единственным решением Ферна было отступить. Он ждал, когда отбытие гондолы даст ему шанс сбежать. Лодке едва ли требовалось больше минуты, чтобы уплыть, но прежде, чем она скрылась из виду Ферна, стоящий
