Эшер поставил лампу.
— Он вообще может ходить?
Бей сделал еще один шаг, чуть вздернул бритую голову. Его змеиные глаза стали вдруг неимоверно старыми, наполнившись тоской одиночества.
— С поддержкой — да. Мы весим не так много, как живые.
Эшер протиснулся за ним между льдом и стеной к дверце в серебряной решетке. Когда они виделись здесь в прошлый раз, Бей запустил ему когти в горло. Залепленные пластырем раны теперь болели, стоило произнести слово.
— Ты же знаешь, его это не спасет. — В голосе Эшера не прозвучало ни торжества, ни злорадства — одно лишь усталое безразличие. Тварь за решеткой могло спасти разве что чудо. То есть появление Эрнчестера или другого вампира, согласного завершить то, что не удалось Бею.
Эшер ожидал, что его слова вызовут новую вспышку ярости, но Бей только покачал головой.
— Если он переживет эту ночь, — пробормотал он, — если он продержится еще один день… Изменение плоти… оно и впрямь творит чудеса. Я видел, как старухи превращаются в девчонок. Плоть вампира подчинена его сознанию. Кроме того, — добавил он, — даже если ты сейчас сказал правду, я все равно не брошу его. Он… дорог мне.
Тело, вынесенное Беем из усыпальницы, было завернуто в промасленный шелк, а поверх шелка — в клеенку. Тем не менее зловоние было ужасающим. С болтающихся пальцев твари капала коричневатая жидкость, из-под марлевой повязки свешивались черные мокрые кудряшки. Эшер невольно отпрянул, вспомнив скользкие губы, припавшие к его разорванной руке Плечи непроизвольно съежились, когда Бей положил на них увечную руку птенца Забинтованная голова мотнулась, как у пьяного, и веки вздернулись, явив темные глаза, исполненные боли, ужаса и мольбы.
Тварь жила.
— Он был прекрасен, — прошептал Олюмсиз-бей. Нагнулся, собирая воедино концы клеенки, на которой лежал лед. Впервые на памяти Эшера он отложил на миг свою алебарду, прислонив ее к серебряной решетке. Затем пропустил древко под узел и с легкостью взвалил несколько сотен фунтов льда себе на спину. Джеймс отвернул лицо в сторону, спасаясь от зловония, и постарался забыть о том, из чего состоит лежащая у него на шее рука. Эшер и сам едва держался на ногах, сломанные ребра вновь пронзило болью.
— Прекрасен, — повторил Бей. — А главное — прекрасен душой. Он был горяч, как огонь, мой Кахлил. Юный воин, всецело мне преданный.
И вот что ты с ним сделал… — невольно подумал Эшер.
— Он был одним из моих смертных слуг — здесь, в доме…
Шум толпы становился все громче, небо над крышами турецкого дворца — обычно черное — окрасилось теперь отсветами факелов. Воздух был пропитан гарью и яростью.
— Я хотел сделать его таким, как я, чтобы сохранить его молодость навеки. Но я уже знал тогда, что не смогу этого сделать. Сорок или шестьдесят лет назад, во дни Абдул Мезида, когда был убит мой друг Тиннин, я хотел создать нового птенца. Разум его остался цел, но когда я попытался передать огонь, пылающий в моем теле, его плоть не приняла этого огня. Тело птенца стало разлагаться — и я из жалости раздробил ему череп. Такое случалось со мной… раз или два, но очень давно. Однако потом все было нормально. Теперь же — после смерти Тиннина — эта способность покинула меня окончательно.
Он рассмеялся горько и почти беззвучно. Лед в просветах клеенки мигал, вспыхивал, отражая встающее над двором зарево, словно драгоценный сизифов камень, взваленный на плечи Бея шутливым божеством.
— Я попытался — с другими — три или четыре раза, прежде чем понял, сколь мало у меня надежды сделать Кахлила вампиром. И я понял, как посмеялся надо мной Аллах когда мне встретился тот, кому я мог верить, оказалось, что весь мой дар темного бессмертия истрачен на таких, как Зардалу, как Байкус Кадинэ, как эта паучиха Зенайда, скрывающаяся в старом гареме. И ради чего? Чтобы потешить собственное властолюбие. А потом пришел чужак.
Лестницы, ведущие из старого караван-сарая, оказались еще хуже той, по которой они поднялись сюда. Шум нарастал, дым проникал повсюду. В одной из ниш Эшер бросил лампу. Не было сил нести ее — ему хватало и его страшной закутанной ноши.
— Гелге Курт, — тихо сказал Бей. Кахлил мотал головой и постанывал от боли. — Сумеречный Волк. Бог знает, откуда он появился и кто его сделал вампиром. Какая-нибудь греческая ведьма, от которой он потом бежал. Но он турок, один из новых турков, из этой черни, что берется за ружья и нарушает законы. Первый раз я увидел его после мятежа, когда в городе все смешалось. Он сотворил птенца (ему это было раз плюнуть!) и бросил мне вызов. Птенца я убил, а вот его не успел. После этого у меня уже не было выбора.
Они достигли длинной комнаты наверху. Эшер свалил живой труп на диван и со стоном опустился рядом. Пока Олюмсиз-бей разворачивал клеенку с грохочущим льдом в сухом бассейне, Кахлил, вместо того чтобы лечь, продолжал сидеть бок о бок с Эшером, словно присутствие живого существа было ему приятно. Смердящий, разлагающийся, скрывающий под бинтами чудовищное уродство… И все же Эшер не мог оттолкнуть его.
Вернулся Бей, бережно поднял тело юноши и перенес его в лед. Эшер наблюдал за ним в трепетном оранжевом свете ламп и размышлял о том, сколь многие убивали тех, кто их любил, и оправдывали себя потом этой фразой: «Я не мог поступить иначе…»
Эрнчестер, когда он убивал Крамера.
Кароли, если венгр вообще когда-либо думал об этом.
Он сам.
Олюмсиз-бей стоял на коленях перед вдавлиной бассейна, держа то, что было когда-то рукой юноши.
— Итак, ты попытался сделать его вампиром, — тихо сказал Эшер. — Несмотря на то что знал…
Бей кивнул.
— И когда ты увидел, что, хотя разум его цел, плоть начала разлагаться, ты послал за Эрнчестером?
— Я мог управлять графом, — просто ответил Бей. — Я знал его. Я знал его слабость. Он был способен создавать птенцов, но он бы не сумел подчинить их своей воле. Однако мне мешала эта женщина…
— Которая его любит, — сказал Эшер. — И заботится о нем, как ты заботишься о Кахлиле.
Бей даже не взглянул на Джеймса, по-прежнему не сводя глаз со своего друга; лишь раздраженно мотнул головой.
— Женщины не умеют любить. В отличие от мужчин. Лишь мужчина может так любить единственного, избранного им самим из всей Вселенной, того, кто стал ему больше чем сыном. Нет на свете подобной любви.
«Вампир, — подумал Эшер. — Вампир до мозга костей. Даже в любви».
А Бей продолжал:
— Султана свергли, но я обошелся без его помощи. Я нашел этого Кароли, этого цивилизованного дикаря. Мадьярский хан. Думаю, он догадывался о том, кто я такой, еще до того, как я попросил его помочь мне. Думаю, он уже тогда прикидывал, что могут совершить бессмертные во славу его страны.
