— Какой же ты странный.
— Я знаю.
— И? Тебя это вовсе не заботит?
— А почему это должно меня заботить? — спросил Экейн, с равнодушным видом, и я не знала, действительно ли ему безразлично мнение окружающих, или он прикидывается. Поразмыслив, я выбрала первый вариант:
— Да, ты прав. Тебе незачем переживать о таких пустяках.
* * *
Не понимая, что происходит, не понимая, где я, я открыла глаза, и уставилась потолок. Белый потолок. Белоснежный.
Я в психушке?
Я повернула голову вправо.
Розовые обои, с блестками. Я посмотрела влево, и увидела трюмо, с косметикой, и украшениями. Там так же стояли чьи-то фотографии. С такого расстояния я не смогла рассмотреть кто на них изображен. Я шумно втянула воздух, и выдохнула. Потом села.
Голова раскалывалась, перед глазами поплыли круги. За окном — призрачная ночь; снежинки продолжают свой путь с небес на землю, словно желая засыпать все вокруг своим мягким, девственно чистым ковром.
Я вздрогнула, когда дверь открылась и в комнату вошел Адам, с характерным бумажным пакетом с едой. В моем желудке заурчало, но я все равно, сварливо спросила:
— Почему ты оставил меня одну?
— Боишься, что тебя унесет чудовище? — пошутил Адам, ставя пакет на белоснежный круглый стол. Он стянул куртку, все еще стоя ко мне спиной, поэтому не увидел моего лица.
Я боюсь не за себя, а за него. Нет, было бы ложью, сказать, что мне не страшно, но страшнее прожить остаток жизни с двойной виной… я не знала, что случилось с мамой и папой, и это мучило меня; если с Адамом по моей вине…
— Я не помню, как мы здесь оказались, — сказала я, потирая глаза основаниями ладоней. Адам произнес, поворачиваясь:
— Ну, ты отключилась, сразу же, как только я сел за руль. По пути в Дарк-Холл я затащил тебя в номер. — Тут Адам засмеялся: — Пацан хотел дать нам номер для новобрачных, но я сказал, что мы с тобой молодожены в ссоре, и не спим вместе. Видела бы ты его лицо.
Адам сел в винтажное кресло, с розовой обивкой, и изогнутой спинкой, и продолжил:
— Но я сразу же забрал тебя оттуда, когда у тебя начался жар. Вокруг были клопы, жуть. — Он сокрушенно покачал головой. — Я думал, у меня начались галлюцинации, но они действительно были там, эти маленькие монстры… Кроме того, горничная мне нагрубила. Я сказал горничная, потому что не знаю, как назвать мужчину, который убирает в отеле. Это горничный? Кто?
Я продолжала молчать. После сна мой мозг туго соображал. Я снова осмотрела комнату, словила свой взгляд в зеркале, и быстро пригладила волосы.
— То есть, мы не в отеле, — сделала я вывод.
— Нет, мы в доме моей второй мамы.
Не знаю, шутил ли он, или говорил правду, но зная его характер, я решила не улыбаться и не фыркать. Я смотрела на него подозрительно, и он повторил:
— Ты ненадолго пришла в себя, и я сказал тебе, куда мы направляемся.
Похоже, он не шутит.
— У тебя две мамы?
— Да, но ты действительно думаешь, что сейчас подходящее время для разбора моего генеалогического древа?
— Да, я так думаю.
— У моего отца три жены. Моя первая мать бросила меня в приюте, отец женился во второй раз, и меня воспитала его вторая жена; она моя мама. Третья жена сейчас с отцом в Японии.
Я помолчала, прикусив щеку.
Зажмурилась.
— Прости, я не знала, что все так запутанно… я… решила, что ты снова шутишь.
Поэтому он живет всегда один? Поэтому он никогда не говорил о своей семье? Если подумать, я и не спрашивала. Хороша же я! Лишь жаловалась на свою жизнь, а возможно у него самого проблемы в семье. Он таким пренебрежительным тоном говорил о своей матери. О настоящей маме.
Она бросила меня в приюте.
— Нет. Ты не виновата в том, что эта женщина бросила меня, — жестко сказал Адам, и тут же замолчал. Я не спешила говорить, мне казалось, что, если я открою рот, для вопроса, или комментария, он испугается, и перестанет рассказывать, поэтому приходилось молчать. Я оказалась права, спустя, наверное, полторы минуты, Адам заговорил вновь. — Мне было… — он усмехнулся, словно какой-то шутке, впрочем, улыбка вышла болезненной, так, что у меня защемило сердце: — Мне было, пожалуй, лет пять, когда она ушла…
Слово «ушла» он произнес с большей горечью.
Адам прикусил щеку, помолчал немного и с улыбкой сказал:
— Знаешь, я тогда не понимал, что произошло, но… эм…она сказала… — Адам говорил с таким трудом, что даже у меня горло перехватывало, но он еще успевал бросать на меня фальшивые веселые взгляды: — Она сказала, что я никогда не был действительно ее. Она не приняла меня, когда я родился. Я делал все, чтобы понравиться ей. Другие дети шли гулять, я же сидел за учебниками, чтобы мама лишний раз меня похвалила, но я никогда не был достаточно хорош для нее. Всегда было что-то не так.
В глазах стало больно.
— Помню, как она крестила меня, — усмехнулся Адам, и я поняла, что в его следующих словах не будет ни капли веселья. — Она держала меня под водой минуту…две, я не помню, сколько… и время длилось…
Судя по тому, как он сжимал подлокотники кресла, я поняла, что он никогда никому не рассказывал этой истории.
— Мне казалось, что моя голова лопнет, но я не сопротивлялся, я верил, что моя мамочка отпустит меня, до того, как в моих легких закончится воздух. Но она не отпускала. Я очнулся в ванной, спустя час, в кромешной тьме, запертый на ключ. Я стал звать ее, но она не отпирала дверь. Два дня я спал на полу ванной комнаты, закутанный в грязные простыни, что нашел в корзине для белья. На третий день она отперла, и я был счастлив видеть ее. Кроме нее у меня никого не было, и я знал, что заслужил все наказания.
Я встала, и нервно обняла его, стискивая в своих руках. Его голова была на уровне моего живота, и я услышала его невеселый смешок, а потом, сдавленный всхлип. Внутри меня образовалась пропасть, и его слова которые тяжелыми булыжниками, скопились в горле, не давая слезам прорваться наружу, стали с тяжелым грохотом скатываться вниз.
— Эй… — Адам приободряющее похлопал меня по спине, и я отстранилась. Его глаза были покрасневшими, а губы влажными. Он фыркнул: — Да, стоило рассказать эту историю, ради таких вот привилегий. Я прижался к твоей груди.
— Заткнись. — Я ударила его по плечу.
Своими идиотскими шутками, развязным поведением и выпадами, он пытается скрыть свою боль. Пытается забыть о том, что произошло с ним, в его детстве. И сегодня он позволил мне прикоснуться к своей душе, он впустил меня в свой мирок, за стену, которую возможно он когда-нибудь разрушит, обнажая себя настоящего всему миру. И я ценю это.
* * *
— Нравится дом? — беспечность в голосе Адама, не обманула меня.
