— Ничего, к тому времени достаточно набьем.
— Но выбора-то не будет! Придется валить всех, кто пойдет к переулку.
Я пожал плечами:
— Тоже неплохо.
Мне было плевать, лишь бы размалеванные падали замертво.
— Да, наверное… — вздохнул Студень.
Я занялся делом, насколько позволяла ситуация. Клоуны по большей части разбились на группы. Те, что поэнергичнее, жонглировали всякой дрянью и показывали фокусы. Их было слишком много, и все друг у друга на виду.
— У меня аж слюнки текут, — признался я. — Представь: завалить Миам-Миам! Это любого риска стоит, а?
— Слушай, у нас целая неделя впереди. Зачем сеять панику? Подождем хотя бы до четверга. А то они загасятся — и конец. Будем тут сидеть, задницы морозить. А денежки за прокат капают… Кто там был последний? — Студень навострил карандаш.
— Задачник. Я его в канаву свалил. — Невооруженным глазом можно было разобрать лишь черный крест, вращающийся в воде. — Что, знаменитости кончились?
— Пожалуй.
Выглянуло солнце — короткий проблеск в облаках. Луч прошелся по тротуару, словно близорукий прожектор, выхватывая где башмаки, где шелковую накидку, где жуткий цветной парик, где нос, похожий на красный фурункул. Клоуны на бульваре повели себя так, как обычно ведет себя эта братия, когда на нее падает свет рампы: раскинули руки, заходили колесом, принялись разбрасывать цветы.
— Фу, дрянь! Сейчас стошнит.
— Да уж… — Студень сосредоточенно листал блокнот.
— А вот и сегодняшние победители в желтых маечках.
— Вали сволочей! А как их зовут?
— Не знаю… Хотя постой, у них на головах выбрито. Тат… Тат и Тит?
— Миленько. Давай, кончай их.
— Не могу, они в толпе. Их поздравляют, конфетти разбрасывают.
— Базука, только базука! А то и чего помощней… Ладно, в четверг устроим себе праздник Желтых маечек нужно вообще каждый день мочить, чтобы усвоили: если выиграл, значит, пойдешь на корм червям! Чтобы у них рожи бледнели под румянами каждый раз, когда их имена объявляют. Ха, красавцы! Тит и Тат, говоришь?
— Тиф. Тат и Тиф. — Имена выступали на затылках островами невыбритых волос, черным по розовому. Резинки накладных бород вдавились в кожу. — Ч-ч-чертовы… Дед-Морозы, что ли?
Студень харкнул и сплюнул.
— Ах, до чего [email protected] la mode! Культурная параллель, весомый вклад в развитие искусства клоунады. Такой восторг, что прямо до рвоты. Кончай их! Ненавижу подонков. Сегодня желтые маечки, а завтра в матерых превратятся.
— Я о них раньше не слышал. Недавно из любителей? А видеть — видел. Кажется, на подтанцовке, в труппе.
— Они уже отделились?
— Скоро. К парку направляются. Пьют из бутылок. Погоди… Один поперхнулся.
— Сделай, чтоб до смерти!
— Ага, прикинь! Так кашлянул, что на два метра отбросило… Все, вроде оклемался. Давай-ка, Тат, похлопай друга по спине… Опа, отличная озвучка! Студень, да ты просто мастер.
— Чего? — Несмотря на размер только что извергнутой сопли, в голосе Студня еще клокотала остаточная хрипота.
— Тиф сейчас отхаркнул — точняк в унисон с тобой. И по цвету похоже.
— Уже зашли в парк или нет? Не тяни!
— Они у всей улицы на виду!
— Ну и пусть, вали к чертям! Давай уже закругляться, а то на обед пора. Шницеля сейчас горяченького, а? Как ты на это смотришь?
— К поляне подходят, где фонтан. У фонтана и положу.
— Только не промахнись. Я уже взял на карандаш. — Студень встал, поддернул рюкзак, похлопал себя по карманам.
— Сейчас, сейчас, погоди…
Я снял Тата возле бортика, а Тифа — на бегу, у самых деревьев. Затем я с любовью разобрал "фьоре скьятаре», сложил треножник, упаковал все в футляр. И мы ушли.
Сколько себя помню, всегда ненавидел этот момент: акция кончается, наваждение проходит, и замечаешь, что сидишь где-нибудь на крыше, среди вековых мусорных мешков, или в заброшенном офисе, по колено в пыльных бумагах, в окружении стульев с висящими на спинках пиджаками мертвых клерков. И вообще, та часть, где приходится общаться и сидеть в трактире, привлекает меня меньше всего. Хотя с другой стороны, лучше все-таки сидеть в трактире, чем сидеть голодным.
Раздвигая пыльные портьеры, мы со Студнем прошли длинным коридором мимо роскошных комнат, которым в большинстве своем удалось избежать разрушения: по-прежнему золотились на стенах тисненые обои и горбилась по углам чопорная мебель медового дерева, ожидая первой суровой зимы, что неизбежно превратит ее в дрова. Отряды клоунов побывали здесь сразу после пожара; теперь вместо Святого Человека со всех картин и барельефов на нас смотрел великий Плакса Ей-Зу, главный буффон всех времен и народов, и знаменитый красный нос мелькал то гигантским гипсовым прыщом, то крашеным кружком с белой точкой блика, а то и драгоценным рубиновым кабошоном, который хотелось отломать и сунуть в карман. Правда, рубины сейчас здорово упали в цене. Да и сам я давно уже не вор — перебежал на другую сторону баррикады.
Мы пришли в «Пиффин». Здесь было дороже, чем у Очкастого Эйдера — приходилось платить за все эти зеркала, канделябры и гипсовых дельфинов на потолке, — зато кормили не в пример лучше, а мы, как-никак, заслужили доброе угощение. Спросив супа и жареной трески, мы подняли бокалы с шипучкой, традиционно салютуя удачно проведенному утру. Вокруг сидели простые люди, занимающиеся нужными делами; самая, что говорится, соль земли: носильщики, продавцы билетов, уборщики и психотерапевты. На шляпах и плащах блестели свежие капли дождя.
— Ну что? — начал Студень. — Пес-Нога говорит, ты у нас волк-одиночка.
— Просто не люблю шума. — Я погонял по тарелке кусок трески. — Сперва хотел пристать к Диким, знаешь. Работать ножом, говорить красивые слова… Не вышло, слишком противно. Не могу с этими тварями рядом… И морду раскрашивать не могу, даже для маскировки.
Я отложил вилку — и Студень имел удовольствие познакомиться с моим тиком, когда все тело сжимается в комок, от губ до пальцев на ногах, чтобы стряхнуть ощущение белил на коже. У таких тиков бывают разные причины, и Студень терпеливо ждал, пока я приду в себя.
— Я вырос в детдоме, — объяснил я, выбрав нейтральный вариант, ложившийся на язык без особого труда. — Не в монастырском, в государственном. Звезды арены к нам заходили после выступления — и просто тыкали пальцем: этот, этот…
На лице Студня все было написано, как на цирковой афише. В пожатии его плеч сквозила жалость, но вид говорил: «И выбирали, конечно, бедного тебя? Ага, рассказывай».
— Меня ни разу не уводили, — успокоил я его. — Один раз, правда, чуть не попал под раздачу. Однако пронесло.
