Оно, – фыркнула Рут. Вернее, лишь попыталась фыркнуть. Потому что Джесси показалось, что Рут боится. Да, даже бесстрашная Рут.
Да, все верно, – отозвалась Джесси. – Разве не ты всегда говорила, что мне давно пора перестать думать головой и больше слушать, что подсказывает сердце? Что только так правильно. И знаешь, Рут, что мне сейчас подсказывает мое сердце? Что «мерседес» – мой единственный шанс на спасение. А если тебе смешно, то, пожалуйста, смейся… но я уже все решила.
Рут, похоже, совсем не хотелось смеяться. Она замолчала.
Джералд отдал мне ключи как раз перед тем, как выйти из машины. Он еще забирал свой портфель с заднего сиденья. Да, он отдал их мне, я точно помню. Господи, сделай так, чтобы память меня не подвела.
Джесси запустила руку в левый карман юбки, но там обнаружилась только пара бумажных носовых платков. Потом опустила правую руку, осторожно прижала ее к правому карману и с облегчением вздохнула, нащупав там знакомую связку ключей от машины на круглом брелоке, который Джералд подарил ей на прошлый день рождения. На брелоке была шутливая надпись: ТЫ СЕКСАПИЛЬНАЯ ШТУЧКА. Джесси подумалось, что никогда в жизни она не чувствовала себя настолько не сексапильной и настолько «штучкой», то есть, попросту говоря, вещью. Но это ничего. С этим еще можно жить. Самое главное – ключи у нее к кармане. Ключи от машины – пропуск на выход из этого страшного места.
Ее спортивные туфли стояли под столиком с телефоном, но Джесси решила, что и так уже вполне одета. Она медленно направилась к двери в коридор, ступая очень осторожно, мелкими, неуверенными шажками. Прежде чем выйти из дома, надо попробовать телефон в прихожей, сказала она себе. Вряд ли он будет работать… но проверить все-таки не помешает.
Она едва обогнула изголовье кровати, как свет в глазах снова стал меркнуть. Такое впечатление, что луч света из западного окна был подсоединен к генератору и кто-то постепенно убавлял мощность. По мере того как свет солнца тускнел, гасли и бриллиантовые пылинки, пляшущие в луче.
Нет, только не сейчас, мысленно взмолилась Джесси. Пожалуйста… не шути так со мной. Но свет продолжал меркнуть, и Джесси вдруг поняла, что ее снова шатает. Она хотела ухватиться за столбик кровати, но слегка промахнулась и уцепилась за окровавленный наручник, из которого только недавно освободилась.
Двадцатое июля шестьдесят третьего года, подумалось ей ни с того ни с сего. Семнадцать часов сорок две минуты. Полное солнечное затмение. У кого-нибудь есть доказательства?
В ноздри ударил смешанный запах пота, спермы и отцовского одеколона. Она едва не задохнулась, а потом накатила кошмарная слабость. Ей удалось сделать еще два шага, а потом она просто упала на залитый кровью матрас. Глаза ее были открыты, веки время от времени дергались, но в остальном Джесси не шевелилась. Ее обмякшее неподвижное тело напоминало тело утопленницы, выброшенной прибоем на пустынный пляж.
Ее первая осознанная мысль была такая: темнота означает, что она умерла.
Вторая мысль была такая: если она умерла, то почему ее правая рука болит так, как будто ее сначала обожгли напалмом, а потом исполосовали бритвой. Третья мысль переполнила ее паническим страхом: если вокруг темно, а глаза у нее открыты – а они, похоже, открыты, – значит, солнце село и наступила ночь. Именно эта третья мысль мгновенно вырвала Джесси из того пограничного состояния, в котором она пребывала: не совсем обморок, а какая-то глубокая послешоковая апатия. Поначалу она никак не могла сообразить, почему мысль о наступлении ночи наполняет ее таким страхом, а потом
(космический ковбой – монстр любви)
память вернулась так внезапно и резко, как будто ее ударило электричеством. Узкие, мертвенно-бледные щеки; высокий лоб; голодные глаза; восторженный взгляд.
Пока Джесси в полубессознательном состоянии лежала на кровати, на улице снова поднялся ветер и задняя дверь опять начала хлопать. Первые пару секунд она не слышала ничего, кроме двери и ветра, а потом снаружи раздался надрывный вой. Джесси в жизни не слышала такого ужасного воя. Наверное, именно так должен кричать человек, который заснул летаргическим сном, его сочли мертвым и похоронили, и он очнулся в гробу – живой, но сошедший с ума от страха.
Звук растаял в тревожной ночи (а уже была ночь, в этом Джесси ни капельки не сомневалась), но буквально через секунду он повторился – нечеловеческий высокий голос, полный безумного ужаса. Он набросился на Джесси, словно живое существо, и она беспомощно содрогнулась под его напором и зажала руками уши. Но как бы она ни старалась отгородиться от этого жуткого крика, когда он раздался в третий раз, спасения от него не было никакого.
– Не надо, пожалуйста, – простонала она. Ей вдруг стало холодно. Никогда в жизни ей не было так холодно. – Не надо… не надо.
Вой замер в ветреной ночи, и какое-то время была тишина. Джесси перевела дух и только потом сообразила, что это была собака – может быть, даже та самая собака, которая превратила ее мертвого мужа в свой собственный маленький филиал придорожной закусочной. Потом страшный крик раздался снова, и невозможно было поверить, что живое существо из реального мира может вот так вот кричать. Наверняка это была баньши[30] или вампир, которому в сердце вбивают кол. А когда вой достиг своей высшей точки и сорвался на пронзительной ноте, Джесси вдруг поняла, почему собака так жутко воет.
Случилось то, чего она так боялась. Оно вернулось. И собака знала об этом. Собака почувствовала.
Джесси трясло мелкой дрожью. Она лихорадочно вглядывалась в темный угол, где ее страшный гость стоял прошлой ночью, – в тот самый угол, где он потерял жемчужную сережку и оставил отпечаток ботинка. Было слишком темно, и Джесси не различала ни сережки, ни следа (если считать, что они вообще там были), но на мгновение ей показалось, что она разглядела его самого – это кошмарное существо, – и в горле комом встал крик. Она крепко зажмурилась, снова открыла глаза и не увидела ничего, только тени деревьев, качающихся на ветру за окном. А еще дальше, за изломанными силуэтами черных сосен, виднелась блекнущая полоска золотистого света на горизонте.
Сейчас, наверное, часов семь. Или, может быть, меньше… раз еще виден закат. Стало быть, я провалялась без сознания где-то час. Самое большее – часа полтора. Может быть, еще не поздно убраться отсюда. Может быть…
