Джереми увели, и санитар, который шел последним, захлопнул дверь. Только тогда доктор смог расслабиться. Обессиленный он рухнул обратно в кресло. Пот катил с него ручьями, ноги трясло. Он больше не думал о работе: ему хотелось выпить.
На ватных ногах Гиллс добрался до сейфа, открыл дверцу и достал бутылку коньяка.
Он отворачивал пробку, когда услышал за спиной какой-то звук. Он напоминал вздох человека, который сильно втянул воздух во всю мощь своих легких. Гиллс отставил бутылку, и повернулся.
Коробка стояла на столе. Ее черные бока сверкали.
С минуту доктор смотрел на диковинную вещь, затем, решив, что звук ему просто послышался, вернулся к своим делам… Однако внезапно он услышал голос.
Сила голоса была такая, что он сразу приковывал к себе внимание. В следующую секунду Гиллс забыл и о выпивке, и о том, что несколько минут назад чуть не погиб. Он слушал этот голос… успокаивающий, наставляющий…
Через несколько минут твердой рукой доктор отомкнул ящик стола и достал оттуда револьвер. Он всегда держал при себе это оружие, так, на всякий случай… Взвесив в руке приятную тяжесть, он вышел в коридор…
Только через два часа отряд спецназа смог выкурить психопата с револьвером на открытое место и пристрелить. Одновременно целых семь пуль прошили грудь доктора, и к тому времени как тело его упало на асфальт, он был уже окончательно мертв.
Сколько себя помню, радио все время стояло на чердаке. Оно никогда не работало, но всегда удачно попадалось под ноги. Одно время я даже хотел выбросить его, но хорошенько подумав, решил этого не делать.
Это было военная немецкая радиостанция. Как она оказалась у меня на чердаке — другая история, подозреваю, не очень интересная. Еще два десятилетия после окончания войны многие люди находили в заново распаханных огородах различные предметы — части вооружения и военных машин, снаряды, амуницию. Целое поколение выросло, бросая патроны в костер и играя с касками поверженной армии Вермахта.
Я к этому поколению не принадлежал, но так вырос мой отец. Подозреваю, именно он и притащил это радио к нам на чердак. Зачем — одному богу известно. В конце сороковых, в пору голода и разрухи, многие люди тащили в дом любую рухлядь, лишь бы ее можно было продать. А тут — радио.
В общем, как бы там ни было, оно стояло на чердаке.
В детстве я часто играл с ним — одевал наушники и крутил черные ручки, представляя себя военным связистом. И НИКОГДА НИ ОДНА ЛАМПОЧКА не горела на его корпусе.
Я повзрослел, радио так и осталось стоять на чердаке. Странно, но никто не пытался навести там порядок. Отцу с его болезнями было не до этого, да и сам я не очень интересовался тем, что лежит бог знает где и пылиться себе потихоньку — пусть пылиться.
Отец умер в девяносто шестом. Через пять лет я вернулся в деревню, надеясь написать роман.
Пара рассказов и короткая повесть — это все, что у меня было к тому времени. Роман задумывался большой, про войну. Я много слышал об этом отцовских рассказов, да и с характерами тоже проблем не должно было возникнуть, я жил среди них — бери, не хочу.
Окончательно я переехал в деревню в мае, и уже в июне сел за роман. Я захватил с собой упаковку блокнотов, десяток ручек, еды из города и несколько бутылок водки — чтобы наладить контакт с местными жителями. Книга планировалась полудокументальная, основанная на воспоминаниях очевидцев, с небольшим налетом фантазии и моего собственного виденья проблемы. Я уже имел договоренность по изданию трех глав в институтской газете, и потому с энтузиазмом принялся за написание: эту часть работы планировалось завершить к концу месяца.
Радиостанция все это время стояла на чердаке.
Я и думать о ней забыл с тех пор как повзрослел. Нет, конечно, я знал, что наверху полно всякого хлама, но вот подняться на чердак и затеять там уборку времени никак не находилось. Каждый вечер ровно в одно и то же время я ужинал, убирал со стола и садился писать. Добываемой ежедневно информации было столько, что я чуть укладывался в собственный график. Характеры выходили как надо, я почти не искал нужных слов, мысленно вернувшись в детские годы, когда все мы — и родители и дети, говорили на своем «деревенском» языке.
Однажды вечером я сидел, как обычно, за столом и делал записи. Вдруг я услышал шум. Не могу ручаться, что я не слышал его раньше — просто в этот момент я на минуту отвлекся.
Шум напоминал треск фольги, словно кто-то разворачивал конфетную обертку перед чувствительным микрофоном. Те, кто работал с аппаратурой, поймут меня: звук искажается настолько, что становится полностью неузнаваемым.
Я отложил ручку и прислушался. Шум не исчезал. Роман остановился на очень сложном моменте, когда надо было передать впечатления главного героя от увиденного в сожженной немцами деревне, и я не хотел отвлекаться на посторонние дела. Тем не менее, необычный звук захватил меня настолько, что я не смог продолжить работу.
Это могли скрести крысы, или внезапно налетевший сквозняк шелестел газетой. Представляя это, я внезапно понял, откуда раздавался шум. Чердак. Это было и так понятно — где еще могли завестись маленькие хвостатые существа, скребущие своими цепкими лапками.
Я встал из-за стола, погасив старенькую «ленинскую» лампу в бледно-зеленом абажуре. На улице уже стемнело.
Шум не прекращался. И он не был похож на поскребывание коготков, скорее уж на электрический треск.
РАДИОСТАНЦИЯ.
Невозможно было поверить в то, что я слышал как работает радиостанция, которая простояла несколько десятков лет! Эта мысль захватила меня настолько, что, обладая живой фантазией, я тут же всякого насочинял и не на шутку испугался. Другим чувством был повышенный интерес.
Я направился к стенному шкафу. Этот шкаф, расположенный в другой комнате, на удивление хорошо скрывал лестницу и вход на чердак. Взявшись за первую перекладину, я на секунду засомневался: стоит ли подниматься наверх, но затем интерес возобладал над страхом и я сделал первый шаг.
Итак, я был на чердаке. Здесь всегда лежало множество вещей, но сейчас их было просто немыслимое количество: старая колыбель, куда меня клали в младенчестве, печка-буржуйка, коробки со старой обувью и одеждой. В углу я увидел свои детские игрушки, пару рыбацких сапог и сундук, набитый, очевидно, всякой всячиной. На нем, как на постаменте, громоздилась радиостанция.
Будь я проклят, если лампочка на ней не горела! Индикаторы работали и стрелки двигались! Единственный наушник змеей свисал с крышки сундука, а микрофон стоял прямо передо мной.
