– Заставлю слушать «Адажио для струнных» шесть часов подряд.
Джек рассмеялся, но смех быстро перешёл в кашель: бока изрядно болели, словно его хорошенько избили, и на глубоком вдохе в груди начинало колоть… Больше всего хотелось свернуться клубком и проспать дня два, а лучше три, но пока он не мог себе этого позволить.
Оставлять арфу, пусть и побеждённую, повреждённую, казалось неразумным – и опасным. Он нашёл её без труда, точно в том месте, на которое указала Ширла во время разведки: видимо, у фейри и правда было плохо с фантазией. Арфа выглядела жалко. Позолота частично облетела; струны выглядели слегка разлохмаченными, как бумажный шнур, который использовали слишком долго, а одна, лопнувшая, бессильно обвисла. Когда Джек поднял арфу, та жалобно простонала, заскулила, совсем как живое существо; он кое-как, не без труда, снял ещё пару струн – и на всякий случай убрал в карман.
Возвращаться назад пришлось в лисьем облике: хоть инструмент был и сравнительно небольшим, но в человечьей ипостаси тащить его по скалам было непосильно тяжело.
Наведался Джек и в пещеру, которая несколько дней служила им пристанищем и укрытием. Избавился от следов очага, скинув угли в нижнюю часть источника, где вода стекала в подземный ручей; собрал вещи. Кружку Альфреда, ту самую, с трещиной, он оставил в пещере, на большом камне, рядом положил маленький кусочек лепёшки – остатки скудных припасов, и бутон чертополоха, единственный цветок, который попался ему по пути.
Уходил Джек, не оглядываясь; может, потому что боялся разглядеть в сумраке пещеры знакомый силуэт.
Хотя вряд ли на землях Эн Ро Гримм появлялись призраки.
Когда он вернулся к остальным, то уже начало светать. Сирил ни слова не сказал в укор из-за опоздания; Ширла промолчала тоже – но она держалась на одном упрямстве. Из своего плаща она соорудила нечто вроде гамака и помогла Эшлинг туда улечься; Джек, обернувшись лисом, аккуратно подцепил его зубами – и это был единственный выход, потому что сама передвигаться Эшлинг, увы, не могла… То, что осталось от Альфреда, он нёс на спине – замотанное в два плаща, привязанное для надёжности верёвкой. От мысли, что на нём верхом едет труп – не совсем, конечно, но почти – становилось не по себе, но оставить Альфреда здесь было невозможно.
Даже если похоронить.
– Никто не заслуживает того, чтобы остаться в этом месте навсегда, – тихо и упрямо пробормотала Ширла.
…Так они шли несколько часов – Джек с поклажей; Ширла и Сирил – на своих двоих, держась за его хвост, каждый со своей стороны. Пожалуй, далеко бы не ушли, но Жюли выслала им навстречу повозку – и сопровождающих. Они могли разминуться, если бы не шёпоты, но обошлось.
Кажется, Жюли поздравляла их с победой и благодарила, но Джек не запомнил: сдал Эшлинг на руки людям, смыслящим в лечении лучше его, забрался в повозку, забился в угол, накрыл нос хвостом и вырубился, несмотря на тряску и скрип колёс.
Во сне он чувствовал где-то поблизости запах Сирила – и Ширлы.
Это успокаивало.
После возвращения в деревню Джек проспал подряд дня два или три.
Самое смешное заключалось в том, что он не особенно-то устал и отделался всего лишь ушибами и синяками. Но от постоянного напряжения и оттого, что долгое время нельзя было расслабиться и ощутить себя в безопасности, его постоянно клонило в сон. Когда ему хотелось пить, он пил из кувшина на столе; иногда выходил по нужде; открывал окна, если становилось душно, и нырял под одеяла, когда замерзал.
Есть ему не хотелось, как и думать о чём-либо.
Наконец одним утром, верней, до рассвета ещё, Джек проснулся с совершенно ясной и пустой головой, как бывает после долгой болезни. Прислушался к себе – и понял, что голоден.
– А ещё от меня воняет, – пробормотал он, принюхавшись к собственной рубашке. – Бе-е…
Жюли разместила его в той же комнате, что и в первый раз. Дверь была открыта; внизу, в помещении у лестницы, на скамье дремала женщина – с коротко остриженными светлыми волосами, в тёмно-серой юбке с блузой в тон и в накидке с капюшоном. На поясе у неё был нож; подле лежал арбалет.
Когда под ногами у Джека скрипнула ступенька, женщина подскочила так быстро, словно и не спала.
– Доброе утро… или доброй ночи. Я, э-э… – начал он и стушевался, не зная, что, собственно, сказать.
– Ванна? Трапеза? – коротко, по-военному чётко спросила женщина. Прозвучало это тихо; похоже, она обитала в той части деревни, где Жюли забирала только часть голоса. – Лекарства? Ночной горшок?
– Мне бы помыться и чего-нибудь перекусить, – с облегчением выдохнул Джек, хотя последнее предложение его смутило; он даже задумался, не перепутал ли в полусне уборную, скажем, с кладовой, хотя память уверяла, что, конечно, нет. – И, м-м… А как остальные?
– Не имею полномочий отвечать, – откликнулась женщина. Но, заметив, видимо, как вытянулось у Джека лицо, добавила, смягчаясь: – Всё хорошо. Подробностей не знаю; сама королева заботится о них.
– А… Альфред Росс?
– Погребён в огне со всеми почестями.
Джек совсем не знал Альфреда Росса, охотника, человека, которого Неблагой увешал оружием с ног до головы, забрав часть памяти. О его погибшем сыне – Чарли? – ничего не знал тоже… По сути, охотник как был, так и остался чужим. Но всё равно Джек чувствовал себя виноватым из-за того, что по-дурацки и глупо проспал погребение.
«Впрочем, Ширла, наверное, была, – промелькнула мысль. – А она знала его дольше».
Женщина проводила его до небольшой каменной пристройки во внешнем круге, примыкающей прямо к крепостным стенам. Это было что-то вроде общественных бань или купален. Там горели светильники; сначала показалось, что газовые, но потом Джек разглядел внутри стеклянных колб нечто вроде светящегося порошка, который разгорался ярче, если потереть колбу, и угасал, если постучать по дну. Изнутри пристройка делилась на несколько комнат. В одной, отделанной светлым камнем, с лавками из полированного дерева, было два бассейна – с горячей и с прохладной водой; в другой – кадка, черпак, мыло, щётки и всё, что нужно, чтобы хорошенько смыть грязь. Была даже бритва, хотя её Джек использовать не рискнул и достал свою.
Мыло было зелёным и пахло полынью; на лавке у бассейнов были сложены отрезы толстого, мягкого полотна, по всей видимости, из небелёного льна.
Джек побрился; потом долго оттирал себя щёткой, особенно пятки, которые от грязи потемнели, как у нищего босяка… Мыльной пены было столько, что она укрыла приступку для мытья, как сугроб. Всего этого – запахов, звуков, ощущений – стало так много, что Джек за ними не успевал и какое-то время не думал вообще ни о чём, просто водил остервенело щёткой, точно пытаясь вычистить с себя последние дни.
То глухое отчаяние, пропитавшее воздух в каменном лесу; кровь нэнов и гончих – и свою собственную тоже; сладковатую бумажную вонь от сприггана; колотьё в боках от постоянного бега и тупую боль в мышцах.
Горе; чувство вины за то, что не справился, сделал всё недостаточно хорошо.
– Но мы победили, – пробормотал Джек, откидываясь затылком на бортик в бассейне; резервуар оказался достаточно глубоким, и вода доставала почти до плеч. Кверху поднимался пар, прямо к мозаике, выложенной на потолке, где луна преследовала солнце в вечной погоне. – Удивительно.
Он отмокал так долго, что даже немного закружилась голова, но его никто не торопил. Снаружи, наверное, успело посветлеть; предрассветная тишина, торжественная и наполненная нетерпеливым предчувствием нового дня, сменилась тем фоновым шумом, свойственным большим поселениям – о, да, даже здесь, в деревне Потерянных Голосов, отнюдь не царило полное безмолвие.
Что-то стукало и скрипело; иногда звякал металл; люди окликали друг друга.
«Пожалуй, пора выходить».
Подсушив волосы полотенцем, Джек вернулся в самую первую комнату, где оставил вещи, и сперва испугался, когда не увидел их: подумал, что придётся возвращаться в свою временную комнату в одном плаще на голое тело. Но потом заметил стопку чистой, новой одежды на лавке, включая кальсоны и чулки, а рядом, у стены – дорожную сумку.
