— Возможно…
Он прижал к себе Анну, так, что в своей груди услышал мерные удары ее сердца.
«Вот и все, вот и все, вот и все», — в унисон выбивали сердца.
На крыльце загрохотали, зашаркали и заскребли шаги. В нижний зал вломилась целая толпа. Шалая и возбужденная.
— Вот и все, — прошептал Корсаков.
Анна вздрогнула. Попыталась оторваться от него. Корсаков удержал.
— Не бойся.
Стальная змея хлыста, дрогнула хвостом и замерла, готовая в взвиться в смертоносном прыжке.
А из темноты уже наплывал рой колеблющихся огоньков. Трепещущие блики выхватывали уродливые, глумливо скалящиеся рожи, бусинки тупых глаз. Хваткие, закоргузлые пальцы.
«Довольно романтический конец у моей непутевой жизни», — отрешенно подумал Корсаков.
Приготовился встать и шагнуть на встречу смерти.
— А чой это вы тут делаете? — проблеял козлиный голосок.
— Вас ждем! — отозвалась Анна.
— Тады наливай!
В круг света вломился кривоногий мужичок, распахнувший в широкой улыбке щербатый рот. Он, радостно заблеяв, распахнул меха гармошки, и на весь Арбат грянуло:
— А-а! Возвращаюсь раз под вечер,
обкурившись до шиша.
Жизнь становится прекрасной
и безумна хороша.
И в ушах звон
шелестит травой.
Вломилась толпа арбатских и дружно подхватила:
Над рекой Нево-о-ой,
Над Невой-рекой
стоит туман.
Над дурман-травой
стоит туман.
А-а! Й-й-я. Иду!
Иду, курю!
Ку-рю-уу!!
Ритм отбивали, топая по полу и звеня бутылками.
— С новосельем, братишка! С новосельем! — заорали на разные голоса.
Анна соскользнула с Корсакова, впавшего в легкий транс от неожиданности. С ходу вошла в роль хозяйки, стала командовать, куда класть двери, предназначенные служить столом, куда ставить бутылки и кому кромсать закуски.
А Корсаков, словно издалека, смотрел на лица, клейменные вольной, никчемной жизнью. Всклоченные волосы. Радостной жадностью горящие глаза. Мятущиеся тени, как души в аду. Изломанные и трепещущие.
И чувствовал себя средневековым бароном, призвавшим на праздник весь городской сброд. И никому, даже хозяину замка, не дано знать, чем кончится сборище: глухим запоем, черной мессой или мятежом.
Сквозь радостную суету к Корсакову пробился Борода. Пахнул в лицо свежим водочным амбре.
— Лис, я уже домой рулил, а тут новость — ты новоселье справляешь. Хоть слово бы сказал!
— Я и сам не знал.
Борода плюхнулся на пол, тяжелую, крупной лепки голову прислонил к подлокотнику.
— Респект, Лис, респект. Такую королеву оторвал. Повезло. Мужики говорят, сама все замутила. Собрала народ, кто в вашем сквоте тусовался. Нарезала фронт работ. Они тут все отскребли. Проставилась, как полагается. Бабок на закусон выдала. А потом объяву кинула — Корсаков на гудеж всех зовет. Кто же от халявы откажется?
Он вдруг вскочил. Захлопал в ладоши, привлекая к себе внимание.
— Наро-од! Ша! Говорить хочу!
— Тише ты, — осадил его Корсаков.
— Не боись, хозяин! — проблеял гармонист. — Менты баблом заряжены по фуражки. Ни одна шавка не тявкнет. Все знают — праздник здеся!
Он выдал на гармошке моцартовский пассаж.
— Тихо! — крикнул Борода.
Повернулся к Игорю.
— На правах старшины цеха портретистов и рожемазов объявляю. — Он выдержал театральную паузу. — Сюр-приз!!
Гармонист грянул что-то из «Лед Зепеллин». Сводный хор пасынков Арбата подхватил на все голоса. Под безумный хорал плотная масса тел расступилась, образовав проход на лестницу.
Из темноты выплыла картина. На ней падал и не мог упасть снег, белый, как перья из ангельских крыльев.
Корсаков онемел от неожиданности.
Из-за рамы выплыло смущенное лицо Трофимыча.
— Ты?! — только и смог выдавить из себя Корсаков.
— Ага!
Трофимыч, несмотря на призрачный свет и мельтешение теней, смотрелся вполне живым.
— Игорек, прости. Не сдержался. Тиканул я отседа. Со страху. До дома побег. Думал, вещички собрать. Новая жизня же начинается!
Кто-то принял из его рук картину, и Трофимыч рванул к Корсакову. Оперся о подлокотники, жарко зашептал в самое ухо:
— И твое хозяйство решил вынести. Слетал в подвал. А там два сучонка уже шуруют. Сейф откопали и колоть его собрались. На меня волками зыркнули. Я и…
— Завалил?! — Корсаков вспомнил, что оставлял Трофимычу пистолет.
— Так с волками же, Игорек, иначе нельзя.
— Ну, блин, дед ты дал!
— Ну и дернул я из нычки твоей, что в руки поместилось. Штук пять коробок этих вытащил. Остальное не успел. Сунулся второй раз, а там и шандарахнуло. Извини, Игорек!
В голове у Корсакова зазвенело, как после хорошего удара.
— И как ты умудрился..? — с трудом выдавил он.
Трофимыч расплылся в улыбке. Отшатнулся.
— Гуляем, бля!! — заорал он и затопал ногами. — Давай, кучерявый, наяривай!
— Счас будет злая и матерая соляга! — объявил гармонист.
И, рванув меха, выдал нечто невообразимое.
— Холи пипл, вуду пипл!! — во всю глотку затянул гармонист.
И грянул безбашенный «Ленинград».
Все озарились улыбками, дружно бросились в пляс, заухали, захэкали и загрохотали. Каждый плясал свой танец. Истово и безудержно, неукротимо.
Трофимыч, ниже всех ростом, брал яростью и энергией. Он выламывал несуразные коленца, сочетая плясовую с брейком и ритуальным танцем апачей.
— Дед, а как ты умудрился…? — Корсакову едва удалось перекричать топот, ор и гвалт.
— Так я же по липесдричеству — спец! — ухая в присядку, отозвался Трофимыч — В деревне, что коротнет, так сразу за мной бегут. Эх, Игорек, душа золотая! Прости, гада. Не гони только. Мы с тобой таких делов наделаем — небу тошно станет!
Корсаков закрыл глаза и, сотрясаясь в немом смехе, откинулся в кресле.
На экранчике мобильника Анны черными пиявками плавали семь шестерок.
Длинные гудки оборвались. В трубке повисла непроницаемая тишина.
— Я нашел карты, — сказал в эту тишину Корсаков.
Тишина ничего не ответила.
— Клиент вне зоны действия сети, — с глупой улыбкой произнес Корсаков. — Полный облом!
Он покачал тяжелой головой. Разбросав руки, откинулся на скамейке.
По Гоголевскому бульвару бродил ночной ветер. Над беломраморной крепостью Генштаба занималась лунная заря. Длинные тени деревьев поползли на дорожки, посыпанные мелкой каменной крошкой.
До полуночи оставалось минут десять. По-Невзоровски — шестьсот секунд.
