Бестия даже как-то растерянно моргнула: очевидно, её повергла в полное недоумение забота противника о мелочах, в свете обрисованной ему перспективы совершенно уже незначительных.
Поднимайся
Умри как мужчина
— Не поднимусь, — упёрся Штернберг. — Не могу и не хочу. Да и что ты заладила: «как мужчина, как мужчина»? Удар ниже пояса — это, по-твоему, по-мужски? Интересно, как ты тогда представляешь себе значение этих слов? Что ты, женщина, вообще можешь об этом знать?
Последнего ему определённо не следовало говорить. Взъярившись, бестия замахнулась посохом, и лишь глубинный инстинкт самосохранения вовремя отбросил Штернберга из-под сокрушительного удара. Тяжёлая палка с глухим уханьем врезалась в снег возле его левого плеча. Затем бестия скакнула вперёд и упала на него, как хищник на добычу. Она села на него верхом, сжав сильными бёдрами, обеими руками резко опустила посох ему на горло и, верно, переломила бы ему кадык, если б Штернберг не успел перехватить палку. Он отвёл посох вверх и вбок, преодолевая нечеловеческое сопротивление крупных грубоватых рук с побелевшими от напряжения костяшками, и всё это время видел прямо над собой льдистые глаза, полные светлого сияния холодной злобы, и выскользнувший из-за ворота женщины золотой амулет в виде солнечного круга, покачивающийся на кожаном ремешке. «Никогда бы не подумал, что на Зонненштайне когда-то служили жрицы, а не жрецы, и уж тем более не смог бы представить, что они были такими чудовищами…»
Извернувшись всем телом, Штернберг сумел-таки сбросить с себя нечисть и откатился в сторону. Вскочил на ноги и отбежал подальше — почти наугад, едва различая в густом тумане катастрофической близорукости смутные тени деревьев. Бестия презрительно оскалилась.
Дерись
— Не буду я с тобой драться! — крикнул Штернберг. — Я в жизни не поднял руку ни на одну женщину, не собираюсь этого делать и впредь, ясно? Возвращайся туда, откуда пришла! Оставь меня в покое! У меня есть дело, которое я должен, во что бы то ни стало завершить, как ты не понимаешь!
Бестия пошла прямо на него, и тут Штернберг, порывавшийся броситься бежать, должно быть, на несколько секунд потерял сознание — потому что всё вокруг померкло, он пошатнулся, упал в снег, а когда поднялся, то увидел перед собой, уже совсем близко, не беловолосую жрицу-воительницу, а эсэсовца в чёрной шинели, слишком хорошо знакомого ему эсэсовца, Дитриха Мёльдерса, очень убедительного, правда вооружённого всё тем же длинным жреческим посохом. Бестия извлекла детальный образ врага из памяти Штернберга с такой лёгкостью, что Штернберг впервые засомневался в состоятельности своих собственных сверхчувственных способностей и навыков.
Лже-Мёльдерс даже передвигался дёрганой походкой оригинала, но лицо у него было уж слишком вражьим — чрезмерно острым, каким-то волчьим. Такой образ, пожалуй, польстил бы настоящему Мёльдерсу. Штернберг ощутил, как против воли за грудиной завязывается и зреет тяжёлый, горячий ком ненависти. Это существо, сменив обличье, заставляло Штернберга принять свои правила: жертва должна сопротивляться. Иначе, видимо, убийство не представляло для бестии интереса.
Штернберг отвёл взгляд, чтобы не видеть ненавистного лица.
— Я не буду с тобой драться.
Тогда сдохнешь как собака
Штернберг отступал, отскакивая от ударов. Он, раненый, уже окончательно выдохся, пришедшийся по коленям удар повалил его на землю, он откатился, вскочил, налетел спиной на массивный древесный ствол, спрятался за ним от нового удара. Тварь, растянув безгубый рот в отвратительно-знакомой Мёльдерсовой ухмылке, принялась лениво ходить кругами, иногда замахиваясь палкой, то ли ожидая, пока Штернбергу совсем откажут силы, то ли надеясь, что он, загнанный, предпримет что-нибудь поинтереснее, чем беготня вокруг дерева.
Только теперь Штернберг в полной мере осознал, что живым его отпускать не собираются. И ему стало страшно. Погибал не он — погибало будущее его страны.
— Я должен идти, — почти умолял он, хватаясь за бугристую дубовую кору, чтобы не упасть от слабости. — Должен вернуться к Зонненштайну. Оставь меня наконец!
Нет
— Почему? Ты же меня допустила… ты же мне позволила… ты никогда раньше меня не останавливала… Или… или эти сны… Но что я сделал не так? Скажи, что я сделал не так? В чём я перед тобой провинился?
Ты разрушаешь Зеркала
Ты который не знает чего он хочет
Ты разрушаешь Зеркала
— Я знаю, чего хочу! — хрипло выкрикнул Штернберг. Он одичало метался вокруг дерева, из последних сил увёртываясь от ударов. В какой-то момент он, спрятавшись за широким стволом, не мог видеть твари — когда же бестия показалась, то это был уже не злорадно ухмыляющийся Мёльдерс, а строгий Эдельман, небрежно держащий в руках жреческий посох.
— Я знаю, чего хочу, — повторил ему Штернберг. — Хочу только одного: победы для моей страны. Ради этого я согласен сдохнуть. Но сначала должен завершить своё дело! Позволь мне вернуться на капище. Дай моей стране достойное будущее! А после можешь делать со мной всё, что пожелаешь…
Нет
Ты который не верит в то что он делает
Ты искажаешь Зеркала
— Да чёрт с ней, с верой, когда есть долг! — заорал Штернберг. — Какая, к дьяволу, вера со всеми этими концлагерями? Издеваешься? Вера во что? Я должен, и всё тут! Должен! Это моя страна, мой долг — дать ей победу! Я должен, и неважно, что я при этом думаю!
Лже-Эдельман ткнул его посохом в рёбра, и, когда Штернберг, задохнувшись от боли, упал плечом на дубовый ствол, оборотень ударил его палкой под подбородок — несильно, иначе наверняка сразу убил бы. Штернберг тюкнулся макушкой в дерево и сполз в снег. Перед глазами всё плыло. Тварь склонилась к нему, на красивом лице Эдельмана прорезалась чужая, волчья усмешка.
Приходя верь
Не веря не приходи
Раз пришёл плати
Тебе нечем платить
Ты разбит изнутри
Ты разбиваешь Зеркала
Штернберг с трудом поднялся, цепляясь пальцами за вековые морщины дубовой коры.
— По-твоему, было бы лучше, если б я действительно верил во всё это дерьмо? Вроде того, что Гитлер — самый достойный человек на земле? Или что во всём виноваты евреи? Или что ради блага нации надо морить голодом и жечь в топках детей и женщин?.. Да, есть такие, которые верят! Но ведь Зеркала таких не принимают, я видел! Ты же, получается, сама себе противоречи…
