— Варнак печатанный… ласты те завернуть мало.
Офени одобрительно загудели, а Борис, на что-то еще надеясь, с большой скоростью закивал головой, но тут же схлопотал от одного из амбалов по шее. Хотел упасть, но снова был поставлен почти прямо. Иван Иванович, выдержав паузу по законам жанра, продолжил:
— Чувырло, вишь ли, братское…. не отначишься ноне.
Сцена повторилась. За спиной Ивана Ивановича слышался повторяющийся звук, который спутать было ни с чем нельзя: с помощью лома и лопаты там рыли яму. Но никто не обращал на этот звук внимания, все с восхищением слушали могильщика.
— Портняжник угадатый… торбохват затруханный…
Темные, совсем не офенские, а явно воровские, причем иной раз всеми забытые обороты срывались с тонких губ могильщика бесконечно медленно и долго — до тех пор, пока удар лопаты о лом в глубине помещения не возвестил всем понятное: яма готова. Амбалы вновь подхватили Бориса и потащили через расступившуюся толпу к яме. Там то ли потерявшего сознание, то ли опять придуривающегося колобковца перевернули вверх связанными ногами и опустили в яму. Его крепко держали, притом явно с чем-то долго не могли справиться. Из темноты донеслось: «Слушай, он ведь все не умирает… давай еще и во второе ухо нальем… для надежности…» Опять послышалось глухое ворошение, потом звук переменился, перейдя в монотонное «швырк, швырк». Ловкие лопаты стали бросать землю, — очень быстро ушла в нее голова, экс-офени, плечи, грудь… пятки. Бориса зарывали в грунт под склепом вниз головой: так в русских деревнях не казнили даже конокрадов. Но офени соблюдали только свои, никому, кроме них не известные законы.
Обычно над человеком, которого зарыли в землю живьем, в последнюю минуту еще успевает вздуться бугор, предсмертная сила оставляет погребенного не сразу. Однако Бориса лишили и такой возможности: он был зарыт вниз головой да еще связан: не очень-то потрепыхаешься. Старшие офени в тяжелых дорожных сапогах плотно затоптали место его погребения, потом присели отдыхать на скатанные тулупы. Присели в сторонке, в полутьме, хотя факел освещал глубинную часть склепа. Никто из них не пил и не курил, но большинство достало из внутренних карманов пакетики дорогой киммерийской жвачки с прибавкой ивовой коры, кинули по кусочку в рот, задвигали челюстями. Прочие просто уставились в огонь.
— Может, выкопать, обтереть да и снова засыпать? Мало, мало ведь его один-то раз казнить! Двадцать восемь душ только… только наших погубил. Вот и его двадцать восемь бы раз… — проговорил один из офеней, тщедушный и седоватый, от жвачки воздержавшийся, — не иначе, как и ему хотелось занять чем-то время.
Одноглазый зыркнул на тщедушного зло и неодобрительно.
— Тоже, Мартин Бубер нашелся… Поймать, приговорить к смертной казни шесть миллионов раз, а потом выгнать вон? Нет уж, если поймать удалось, то и казнить положено тоже. Чтоб никто его в молитвах не поминал!..
Офени загомонили.
— Это ты, Ван Ваныч, перехватил! Он ж не самобойца какой!
— Ты, Ван Ваныч, тут заведуй, а молиться нас не учи, чай, не епископ!
— Не архимандрит!
— Не дьякон!..
Одноглазый выставил ладонь вперед.
— Дело ваше. Мне заплатили, я казнил. Не он первый… Делайте, что хотите, хоть в монастырь все уйдите, мне других дел хватит. Жить можете спокойно, тропу он не показал никому, сам боялся… Может, Господь язык ему завязал, тайну тропы чтобы не выдал? Не знаю. Но одно запрещаю, потому как здесь — моя воля, Подыминогинов я!
Офени, не прекращая жевать, кивнули: чистая была правда, что могильщик, как был он Иван Иванович Подыминогинов, потомственный купец первой гильдии и гробокоп-ударник, так им и оставался, и что-то запретить мог. Большинство уже догадалось — что.
— В часовне здешней чтоб ни огарка за упокой этой сволочи не поставили! Не поганьте погост и род наш не позорьте! Сторонним и знать-то нельзя, что возможен на свете офеня-убивец! Это ж вроде как прудовой карась да в моджахеды подался, либо там в какие не то ассассины!
Офени, хоть и нехотя, кивнули. Кто-то сплюнул жвачку, давая понять, что дело закончено. Так оно, по большому счету, и было.
Лысый, как колено, очень старый офеня положил к ногам могильщика плотно набитый мешок. Одноглазый, никого не стесняясь, ленточки оленьей замши развязал и запустил в него руку. Достал что-то из мешка, повертел перед зрячим глазом, потом изменившимся голосом спросил:
— Это что ж… бильярдный шар?
— Ван Ваныч, — строго заметил лысый, — обычаи сам знаешь. Кого казнил — того имущество все тебе идет. А имущества этой падали, — обе руки лысого дернулись, порываясь сложиться и сотворить офенское крестное знамение, но офеня сдержался, — этот мешок. Там всякой всячины дорогой, только поганой, уж прости, империалов на двести будет, даже если по дешевке отдавать. Шахматы всякие, чесалки для спины — и все мамонтовая кость, самая наилучшая, розовая. Все на Елисеевом поле взято, не сумневайся…
Одноглазый достал из мешка настоящий киммерийский термос с притертой пробкой, как-то сразу помягчел.
— Ну, люди, идите с миром.
Офени стали по одному вставать и, уже не стесняясь могильщика, креститься своим заветным двойным крестом: они молились не за упокой преступной души, а просто в дорогу, ни один офеня, как известно, без такого креста и шагу не ступит. Никто и не возражал. По условному стуку изнутри ветхий сторож отпер склеп и без поспешности стал выводить наружу офеню за офеней — по одному, как принято. Когда он заложил брус на воротах, когда проверил крепость задвижек, — стояла уже совсем глубокая, сырая, осенняя ночь. Сторож оглядел полуслепыми глазами полную темноту, обступившую лишенное забора кладбище, и побрел к склепу Подыминогиновых.
Снова заскрипел трехфунтовый ключ в замке. Но на этот раз сторож вошел внутрь и так же аккуратно запер дверь за собой. Факел на стене почти догорел, а могильщик, закончивший перебирать драгоценную добычу, отдыхал, удовлетворенно припав спиной к стене.
— Ну как, Аверьян Мосеич? — обратился могильщик к сторожу.
— А никак, Иван Иваныч, — прошелестел сторож. — Ушли все, правильно ты им вход в часовно запретил, — а то б нам с тобой так и сидеть да утра тверезыми. Устал больно. Давай, помянем-то душегуба. Это им нельзя, нам-то все давно можно. Мы с тобою — божедомы, такая наша планида. А тверезый божедом ни Богу не угоден, ни царю, ни вот покойничкам нашим, кто их, кроме нас, помянет?..
Могильщик удовлетворенно кивнул, расстелил на полу склепа широкую, по всему видать, столичную газету, затем выудил из широченного, подшитого под нагольный тулуп «сидора» штоф дорогой водки «Служебная» — как и полагается, лучшего, гусь-хрусталенского разлива, и поставил его посредине газеты. Достал невскрытую коробку дорогих пахитос «Онежские императорские», но открывать не стал, только буркнул: «Курить охота, аж уши пухнут… а нельзя». Положил возле штофа. Это был его личный вклад в поминки, остальное обеспечивал сторож. Аверьян Моисеевич довольно кивнул и достал из своего — тоже уемистого — «сидора» большой, свернутый из синей бумаги, куль копченой онежской корюшки. Добавил две бутылки пива, непочатую черную ковригу, положил ножи, присовокупил стаканы. Потом скинул тулуп, скатал его и уселся против могильщика. Тот уже разливал водку. Рука его ничуть не дрожала.
