Пожилая женщина замолчала, дыша хрипло и с посвистом.
— Расскажите мне всё, что знаете, — девушка встала перед кроватью на колени. Индианка затряслась, словно в судорогах, и Алёна не сразу поняла, что сжимает правой рукой хилое плечо и встряхивает беднягу, словно блин на сковороде. Халат был влажным, как половая тряпка. — Думаю… нет, я знаю, что Валентин попал в беду.
Губы старухи сжались в нитку.
— Мне недолго осталось, милая. Уж лучше я замолчу что-то, что не даст тебе пропасть следом за всеми остальными. Я не верю в загробную жизнь, не верю, что за это меня заберут сразу в рай, но, во всяком случае, я вставлю им в колёса палку.
Она подумала и поправилась:
— Нет, не палку. Щепку. Щепку-другую. За то, что изуродовали моего сынишку. Они говорили, что он предатель… писали на стенах… но я-то знаю, что у Васьки остались крупицы совести и здравого смысла, чтобы понять куда он вляпался…
Алёна прервала старуху хлёстким ударом по щеке. Через секунду она уже стояла, прижимаясь к стене и разглядывая собственную ладонь. Из-под подушки вывалился пузырёк с сердечным лекарством. Пожилая женщина смотрела в потолок остекленевшими глазами. Отчего-то Алёна была уверена, что индианка не почувствовала боли. Но пощёчина словно открыла окошко, через которое в стерильные, собственноручно выскобленные пространства головы проникла ядовитая гадюка.
Алёна хотела извиниться и объяснить, что не знает, что на неё нашло, но старуха её опередила.
— Птица упоминала сны, — сказала она. — Не помню точные слова, но мне всё мерещилось, что когда она говорила, кто-то стучится в запертую дверь. Не знаю, что тебе с этого, наверное, ты знаешь, что сны нам, коренным жителям, не снятся. Их пожирает великая глотка.
Алёна повела головой. Она наклонилась, чтобы прочитать имя на рецепте, прижатом к пузырьку жёлтой резинкой. Лидия Ивановна. Вот как зовут её собеседницу. За всё время плодотворного и богатого на эмоции их общения она так и не удосужилась узнать имя и отчество старухи.
— Мне снятся. — Сказала Алёна.
— Это пока, крошка. Пройдёт время, тогда перестанут.
Женщина помолчала, и молчала так долго, что Алёна решилась наклониться вперёд и проверить — жива ли? Но рот Лидии Ивановны вновь открылся. Прозвучавшая фраза каким-то непостижимым образом цепляла за живое.
— «Иди, когда приглашают, но стой на пороге». — Вот что эта птица ещё повторяла.
Голос был обезличенным и слабым; на гласных он поднимался почти до комариного писка. Алёна вытащила из кармана блокнот и ручку, торопливо записала, присев на корточки и расположив блокнот на коленке.
— Что ещё? — деловито спросила она, чувствуя себя репортёршей, которую допустили до умирающего магната.
— Теперь я вижу ясно, — стеклянные глаза по-прежнему смотрели прямо в потолок. — Ты пропащая. Будешь бродить по ночам, будешь пить из луж, смотреть в окна, голосить, как сама не своя. Кишочки твои пожирает великая глотка, а ты и не чувствуешь.
— Значит, больше ничего? — настаивала Алёна.
— Уходи. Недолго мне осталось. Дай умереть спокойно. А если встретишь Ваську, пришли его сюда. Скажи: «Мамочке плохо».
Не говоря ни слова, не удостоив старуху даже последнего взгляда, Алёна вышла. Зубастые лица провожали её дружным злобным урчанием. Живот отозвался тягучей болью; он нагревался, будто возомнив себя чайником на плите.
Алёна не пыталась разобраться в своих чувствах. Что-то словно подхватило и несло её прочь от разумной, рассудительной взрослой женщины обратно к полным подростковой меланхолии годам, когда каждая мысль, что посещала в предрассветные часы, была откровением. На латунных крючках висела связка ключей. Девушка сунула ноги в туфли, которые, казалось, светились в полутьме. В воздухе летала пыль. За закрытой дверью, на которой была косо наклеена смешная картинка, — лисёнок и зайчонок водят хоровод вокруг новогодней ёлки — сгущалось в масло гробовое молчание.
Не думая о том, что нужно вызвать врача, Алёна навсегда покинула квартиру Лидии Ивановны: она знала, что через несколько минут душа индианки выскользнет через ноздри, не в силах больше держаться за хлипкое, разрушающееся тело. Все чувства девушки обострились до предела. Глаза будто обрели способность проникать в стены на пару сантиметров, зернистая текстура потолка каким-то образом раздражала нервные окончания, вызывая желание почесаться. Неприкаянное эхо бродило кругами и пыталось спрятаться под левым каблуком. Тремя этажами ниже готовили парную рыбу, с чердака пахло краской. Металл ключей был скользким на ощупь.
Несколько долгих секунд Алёна изучала царапины на двери Валентина, потом вставила нужный ключ в замок, угадав его с первого раза, повернула. Зубцы тихо клацнули. Сквозняк швырнул через порог несколько бумажек с рекламой новой парикмахерской, открывшейся за углом. На проспекте были нарисованы разноцветные шарики и ножницы; последние вызвали в животе новый приступ ноющей боли. Несмотря на то, что дыра в стекле не стала меньше, воздух был похож на ком ваты — до того плотный.
У неё не было плана. Только блокнот с записями и скисающие, как забытое на столе молоко, идеи. Значит, всё-таки Валентин или Мария. Кто-то из них пытается со мной поговорить, — сказала она себе. — Связь односторонняя, как по радио. Чипса не может передать сигнал обратно, но если следовать инструкциям, возможно, я смогу вступить с ними в контакт.
Индианка сказала, что сны местных жителей идут на стол этой загадочной великой глотке, и у Алёны не было причин ей не верить. Что-то на белом лице сказало ей, что старуха знает, о чём говорит. Но Валентину сны тоже снились. Он путешествовал в своих кошмарах по вентиляции, совершал редкие вылазки наружу, которые, давая ложные надежды, затем обращались в пыль, что сыпалась в сонные глаза бедняги.
Что, если сон и есть та ниточка, что свяжет воедино два сознания?
Если так, то нужно торопиться. Пока способность видеть сны не исчезла окончательно, как у всех этих несчастных с потухшими глазами.
Была лишь одна сложность, с которой предстояло столкнуться: вряд ли вернувшаяся бессонница поддастся сегодня уговорам и пойдёт куда-нибудь развеяться и выпить парочку коктейлей.
Алёна долго стояла возле зеркала, гадая, что за незнакомая женщина пялит на неё глаза, убранные, как в авоську, в сеточку красных вен, потом прошла в комнату девочек, не раздеваясь, легла на одну из кроватей, на голый матрас. Пружины скрипнули, вновь после долгого перерыва приняв на себя вес тела. Она укрылась своим пальто, а блокнот положила на грудь, словно библию. Снаружи серый день — очередная циферка на календаре для тех, кто в дождь сидит дома — облачается в дырявый тулуп и спешит на прогулку, отражаться в лужах и бормотать: «Что-то быстро нынче я кончился… в такую темень ни бутылок не увидишь, ни собутыльников, ни смысла жизни или планов на будущее…». Только и остаётся, что ощупывать собственное тело и находить язвы там, где должна быть здоровая кожа, а на месте здравых мыслей — зияющую дыру. Но он держится молодцом. «Все что-то забывают. Что же теперь, петлю для шейки готовить?»
Алёна Хорь, например, забыла, что, захлопнув дверь, оставила ключ торчать в замке снаружи. Подросток с седьмой квартиры, смолящий сигарету, с переброшенным через плечо рюкзаком и в поношенной кожаной куртке — единственное оставшееся от отца ценное наследство — останавливается и с ужасом смотрит на связку ключей. Ему чудится дурное предзнаменование, и намерение отправиться с пацанами гулять, трясти деньги с малолеток, забираться в заброшенные дома возле шоссе и колотить там бутылки, мгновенно пропадает. «Тайная комната снова открыта!» — прочитал он когда-то, а теперь, перефразировав, произносит про себя на тот же манер: «В девятую снова кто-то въехал». И вновь, как в детстве, втягивает голову в плечи и срывается с места, чувствуя, как бок обжигает холодом перил. Вспоминает длинные худые руки, которые, как он думал, могут схватить его за шиворот и утянуть внутрь.
