Александр Левинтов - Жратва. Социально-поваренная книга

Не буду подробно останавливаться на видах и разновидностях поста, если вам стал понятен его смысл и вы согласны со мной.

Жертва и пост — это дыхание нашей жизни, вдох и выдох, привлечение к себе духовного и к нему. Они должны чередоваться и следовать друг за другом, они бессмысленны и опасны друг без друга, ибо невозможно делать два вздоха подряд или два выдоха. И невозможно долго-долго поститься, а затем принести мгновенную жертву, как невозможно долго-долго жрать мясо, чтобы потом быстренько очисться постом. Надо блюсти меру, и ее знает наш жизненный опыт, наши традиции и наш здравый смысл. И все это удерживается в установлениях и обрядах религии, которые можно даже не знать, но желательно, даже обязательно соблюдать. Конечно, лучше действовать, понимая, что делаешь, именно поэтому мы и говорили с вами сегодня о жратве и о посте, чтобы, поняв, действовать сознательно и осмысленно.

Возблагодарим же Господа Бога и за идею жратвы и за идею поста и за разум, данный нам, чтоб понимать смысл этих идей.

Однажды я нарисовал небольшой натюрморт. Изящный разделочный столик из темного пластика под дерево, на этом пластике не остается следов ножа, даже самого острого. Никелированные ручки и детали стерильного хирургического блеска. На столике лежит только что вынутый из морозилки полупрозрачный целлофановый пакет. Картина называется «Кальмары и карпики». Там, в пакете, действительно полуугадываются-полувидны смерзшиеся, с загнутыми хвостами, в замороженной снулой слизи небольшие карпики в мертвых леденящих объятиях белесых, с жесткими и жестокими присосками щупальцах небольших, под стать и в гармонию карпикам, кальмаров. Видение полупрозрачно, мистично, как всякое чудо, в которое человек недоверчивый может и не поверить.

Я подретушировал картину тоненькой сеточкой морщин, приглушил тон, придал никелированным деталям тусклость фламандского серебра, а тени на целлофане приобрели глубину XVI века.

Знакомый багетчик натянул холст на подрамник, и обложил будто бы самым простым и скромным багетом: получился, ни дать ни взять, странный шедевр из Лондонской Тейт-галереи или даже из Лувра.

Потом возникла похожая картина — «Ананасы и рябчики». Все то же самое, но очевидно было, что там, в средневековом фламандском целлофане, вовсе не кальмары и карпики, а именно ананасы и рябчики, мистические вестники непостижимого и недостижимого для нас капитализма.

Я увлекся. Вскоре вся кухня и полквартиры были завешаны очень похожими и вместе с тем поразительно разными натюрмортами: «Ветчина и лимоны», «Ситники и калорийки», «Сельдь и картофель», «Селедка и картошка», «Артишоки и кольраби», «Свиная отбивная и авокадо», «Масло вологодское несоленое высший сорт и сыр степной, тоже высший сорт», «Ассорти из шоколадных конфет и шоколада», «Черная икра в стеклянной таре и букетик анемонов»… Последнее, что я создал, — плоский футлярчик для проездных билетов все на том же сервировочном столике — «Талоны и купоны».

Жена заглянула через плечо на только что написанное (это — не то ее супружеские обязанности, не то права — смотреть и высказываться) и устало спросила:

— И когда ты врать перестанешь? Ведь — столика у нас никакого такого нет, ни одного гвоздя в стенку еще не вбил за свою жизнь, вон полка кухонная на полу стоит до сих пор, а сколько лет прошло. Да и рисовать ты вовсе не умеешь.

— Да! Я совсем не умею рисовать, а в эти стены только тараканов можно вколотить! Но я, во-первых, хоть что-то умею, я, например, профессиональный народ, а как я умею врать и сочинять — пальчики оближешь! Но все мои неумения и враки — они безобидны и для украшения жизни. Я ведь никому не обещаю: «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме», не к столу будь сказано, или «через год мы будем жить лучше», я даже не обещаю, что мы вообще будем жить. Гордись и радуйся, что я не депутат или политик какой-то! А во-вторых…

И горестно взглянув в пустое небо за мутным окном, задумчиво спросил: «Чего жрать-то будем?»