Однако и для Дунаева поединок не проходил безболезненно. Молнии, посылаемые ловким и коварным моноклем Кранаха, все чаще врезались в его аморфное тело, делая его все более бледным, рыхлым, неповоротливым, бесцветным. Наконец после целой серии трассирующих молний, стилизованных под сверкающие залпы зенитных орудий, Дунаев атонально сжался и растаял. Его исчезновение сопровождалось звуком, напоминающим водянистый глоток, с каким старый унитаз поглощает очередную порцию испражнений. Дунаева словно бы спустили в невидимую канализацию.
Напоследок он все-таки ударил еще раз по врагу - последняя черточка Кранаха стала точкой, затем стала меньше точки, ушла в растры боковых экранчиков, затерялась, истаяла.
Бинокль и монокль остались в "небе" одни, без своих носителей, как и полагалось по программе, заданной комментарием Ануфриева и Пеп-перштейна.
Поединок продолжался. Тактика противников, однако, изменилась: борьба стала более отвлеченной, рафинированной, более соответствующей оптическому предназначению этих предметов. Исчезли тупые удары, молнии, толчки. Движения дуэлянтов сделались плавными, парящими, напоминающими танец. Вращаясь по своим переплетающимся орбитам, они становились то больше, то меньше, и их боевое искусство сводилось теперь к стремлению показать своего противника сквозь себя, сквозь собственную оптику. То разрастался монокль, занимая своим простым стеклянистым телом все небо сражения. Он как бы брал все в круглую рамку, и сквозь него зрители видели бинокль в обликах унизитель-ных.смешных, нелепых и монструозных: то как две слипшиеся сладкие палочки (заимствованные с непристойной рекламы Twix), то как грязного двухголового льва, то в виде обоссанного двугорбого верблюда… Изображения были нарочито карикатурные, лоснящиеся, усеянные мелкими, оскорбительными деталями.
Но когда упрощенный космос поворачивался к зрителям другой стороной, они имели возможность созерцать монокль сквозь две трубы бинокля. Это были, собственно, уже два кружочка, похожие на две луны, робко нарисованные тушью - ничтожные, ненужные…
Юрков догадывался, что произойдет дальше. Предметы постепенно сблизятся, приступят к совокуплению, к соитию. Монокль встроится в одну из труб бинокля в качестве дополнительной линзы. Он будет съеден, утратит свою самостоятельность. Но, с другой стороны, станет оптическим диверсантом, навеки испортив бинокль собой. В конце концов "зрение" бинокля окончательно утратит фокус, сделается уже не раздвоенным, а расстроенным зрением - плывущим, дробящимся, салатообразным, быть может, фасеточным, как зрение мух или пчел.
Семен Фадеевич смотрел на все это не очень внимательно. Его всегда раздражало качество изображения, характерное для компьютерной анимации, где вещи сотканы словно из наслоений цветного студня. В них есть что-то мыльное. Бестелесная слизь… Оранжевая слякоть - как сказал Пастернак. К тому же его по-прежнему мучили две страсти, плохо согласующиеся друг с другом, - ностальгия и похоть. Он вспоминал давние занятия литературного кружка, без всей этой технологии, но зато какие были тогда горячие, бесконечные споры о литературе! Бесконечные, увлеченные, иногда наивные, но… Что-то в них было такое, что заставляло вспоминать их снова и снова. Ему вспомнилась горячая дискуссия о поэме "Видевший Ленина". Когда это было? Где-то в начале восьмидесятых. Какой был увлекательный спор об образе Двухтысячного Года, о лицах и телах времен! Вот этот год уже позади. И во многом ребята тогда были правы. Их предчувствия… Где теперь те дети? Давно стали взрослыми. Один расстрелян. Есаулов - так, кажется, его звали. Он убил нескольких учителей во время учительского собрания. Говорят, он хотел стать поэтом, но у него не было дара, и отчаяние толкнуло его на этот поступок. Жестокий поступок, бессмысленное преступление, но… В глубине души Юрков считал, что эта трагедия расчистила дорогу новым, лучшим педагогам. Как ни странно, после этого злодеяния в школе повеяло свежим ветерком. В темноте он стоял слишком близко к двум девочкам - Тане Лапочке и ее подружке по прозвищу Красавица-Скромница. Они были похожи друг на друга, почти как близнецы. Он чувствовал тепло их тел, запах легких детских духов. Недавно, в ярко освещенном классе, он подумал, что эрекция, возможно, уже никогда не навестит его. Вздорная мысль! Здесь, в темноте, эрекция была тут как тут.
Проще всего было бы, конечно, просто прижаться к ним, как делали в таких случаях всегда, во все времена. Это можно было сделать незаметно для остальных, а девчонки удивились бы, но вида бы не подали. Но его останавливало, что не только он, но и они слишком хорошо знали "Лолиту", слишком много обсуждали семантику подобных ситуаций на предыдущих занятиях. Отличница Лапочка даже написала остроумный реферат "ГУМ-берт: голодные духи в раю". Ей удалось взять интервью у нескольких профессиональных извращенцев (так называемых "прижимал"), "работавших" в аркадах и на мостиках ГУМа. Ему, восхищавшемуся этим рефератом, было стыдно самому повторять подвиги подопытных Лапочки.
Конечно, этот стыд был просто глупостью - он это понимал, но преодолеть эту глупость, эту робость был не в силах. Он решил, что пришла пора отдохнуть.
Тронув Лапочку за гладкое горячее плечо, он прошептал в ее круглое нежное ухо, украшенное сережкой в виде крошечной серебряной свастики:
- Танечка, я устал. Пойду отдохну у себя. Ты остаешься за старшего.
Лапочка полуповернула к нему красивое лицо, кивнула (успокаивающе и дружески, и в то же время почтительно), улыбнулась одними уголками губ. В ее глазах, как в маленьких зеркалах, отражались цветные фрагменты анимационных глупостей. Живой ее глаз отражал совокупление двух фиктивных оптических приспособлений, двух гаджетов. Простое поглощалось более сложным.
"У себя" означало особую, почти приватную комнатку. Теперь каждый учитель имел такую в здании школы. Семен Фадеевич зашторил окно, выходящее на школьный двор. Нам столике стоял поднос с остывшим обедом, принесенным кем-то из учениц из школьной столовой. Стремясь, что называется, "быть в форме", Семен Фадеевич последние годы экспериментировал с различными диетами, причем довольно успешно. Диеты, сменяя друг друга, как сны, порождали легкость и энтузиазм.
Уже три месяца Юрков ел только белое: белый творог, белки яиц, белую репу и редьку, сметану, пил молоко, кефир, ел яблоки "белый налив" без кожуры, ел белую брынзу, белый рис, белую лапшу, белоснежную рыбу, ел белые лепешки, пастилу, мякоть кокоса… В школьной столовой ему готовили особо. Пожилой учитель взглянул на еду. Легкий голод-то он ощущал, но у пожилого были другие планы.
Он подошел к маленькому холодильнику, по форме напоминающему книжный шкафчик, вынул из кармана ключ и вставил его в замок нижнего ящичка. Ящичек плавно выкатился из глубины на своих невидимых роликах. Это была аптечка, наполненная ампулами, пузырьками… На стеклах миниатюрных сосудов кое-где посверкивали крошечные островки инея, как зеркальные конфетти после новогоднего бала. Здесь хранилась целая коллекция различных витаминов, лекарств, биостимуляторов, релаксантов, травяных экстрактов, мазей, снотворных. В том числе имелись и различные галлюциногены. В последнее время Юрков полюбил их. Теперь он, случалось, предпочитал тот или иной "трип" вечернему телевизору или кинофильму. Более того, даже часы, которые он привык посвящать чтению, все чаще и чаще становились прибежищем галлюциноза. И сейчас, после напряжения, испытанного во время работы, после этих ярких приступов сексуальной неудовлетворенности, Юркову хотелось чего-нибудь этакого… Чего-то по-настоящему запредельного.
Несколько минут он задумчиво созерцал пеструю коллекцию препаратов, раздумывая, что бы ему выбрать. Наконец он остановился на почтенном коктейле ПСП + кетамин, модном году в восемьдесят восьмом, когда в Москве процветала Медгерменевтика.
- По теме сегодняшних занятий, - бормочет учитель. - Другие писатели, возможно, вынудили бы прибегнуть к кокаину, к ДМТ, к псилоциби-новым грибам, к МДМД или же к ЛСД. Какой-нибудь литератор еще, чего доброго, мог бы спровоцировать прием самого дедушки Мескалито, да еще с гармином, содержащим обворожительные и опасные МАО-ингибиторы делающие галлюциноз бесконечным. Но сегодняшние, пожалуй, взывают именно к данному миксу: ПСП + кетамин. Да-с. Таково меню. Компьютерная анимация, конечно, хороша, но ведь это всего лишь эрзац галлюциноза: "технэ" вместо "псюхе". Не пройдет, господин нотариус! Не пройдет. Пускай дети играют в свои игрушки, взрослому человеку, тем более в преклонных годах, нужен настоящий галлюциноз. Без подвохов. Вот так-то вот, прапорщик Дзюбский! Такие вот помидоры. Детям игрушки, взрослым - спелые грушки!
Юрков по-стариковски бормочет, смешивая препараты. Он надевает на руку инъекционный браслет, вкладывает в патронташ ампулку. Этот патронташ напоминает элемент черкесского или лезгинского национального костюма. В такой костюм был одет последний царь Николай Второй в тот момент, когда он подписал свое отречение на станции "Дно". Отречься. Приходит время, в очередной раз, отречься. Уйти на дно - зеленое, пушистое, мягкое. Залечь там, как сом.
