Музыка (на этот раз это оказалао почему-то группа "Абба") наполняла комнатку ангельскими голосами:
Там, где игракг правильную музыку,
Туда ты идешь искать его.
Танцующая королева!
Ты - танцующая королева!
Полузабытая группа. И все же неябытая. Были ли вообще людьми эти шведки и шведы? Их голоса и лицалишком человечны для того, чтобы быть человеческими. Не то что чудсшщный лик Петра под Полтавой - ужасный и прекрасный и, надо полагть, убивающий… Такими бывают лики настоящих людей. Музыка диско! Веселая беззаботня танцевальная музыка семидесятых годов XX века! Не ты ли создала этотшр, чтобы потом медленно и словно бы нехотя высвобождаться из его объятий? Уходишь ли ты из мира или только грозишься нагрянуть в него? Кто спит за твоим теплым иконостасом, прогретым ласковыми лучами летнего солнца? Когда-то, пройдя сквозь бесчисленные забвения, ты стнешь религией будущего. Тогда песни, под которые юные парочки танцеали, целовались и занимались любовью, будут исполняться в храмах, во время затянувшихся богослужений…
Путаясь в своей длинной белой юбке Хемуль поднимался к вершинам острова. Его преследовало ощущение, го он уже был здесь, что он совсем недавно взбирался по этой тропе подучами тропического солнца. Но он знал, что это ложь. Белая моторная мка, видневшаяся с кручи на фоне сверкающего синего моря, свидетелйъовала о том, что они только что и первый раз в жизни прибыли сюда. НЗольшая, теплая компания друзей и подруг. Почти семья. Наконец он достиг пика. Отсюдастров виден был целиком. Он был похож на круглый пирог, от которого одной стороны вырезали большой клиновидный кусок.
Сегодня Хемуль пополнил свой геарий. Кое-что для коллекции… Но хотелось бы принести что-нибудь ре amp;amp;ам. Какой-нибудь трофей. Он поднял глаза от зеленого ковра трав и цвов. Перед ним, посреди небольшой полянки, возвышался деревянный сто. На вершине столба был укреплен барометр. Прекрасный барометр! Вот i - превосходный трофей для ребят. Подобрав свою юбку, Хемуль ловко пез на столб. Столб был гладкий, горячий, он слегка извивался, как сама шодость. Когда он был на вершине, у барометра, он вспомнил, что случится с ним через несколько секунд. Барометр показывал "пасмурно". И здесь ложь? Он щелкнул по барометру. Тут же поляна заполнилась хаттифнатами - белыми, извивающимися, как сама юность. Они приближались. Приближались. Толчками он стал раскачивать столб. Сначала робко, потом сильнее, сильнее. Его движения стали равномерными, уверенными. Он больше не боялся хаттифнатов. Они покачивались в такт его толчкам, они стонали и пели, они блаженствовали. Он стал их богом. Он и барометр. Солнце висело, невидимое, над самой белой каплеобразной головой Хемуля. Оно было все ближе. И они были все ближе.
Оргазм пробудил его от грез. Он кончал на голый живот Красавицы-Скромницы. Белая сперма стекла ручейком по ее ноге, островком свернулась в уютном углублении пупка. Глаза ее были закрыты.
- Полюс, - пробормотала она.
Часто приходится слышать, что рай располагается на острове. Это звучит правдоподобно. Остров это всегда чье-то тело в воде, которое стало неподвижным и усеянным чудесами и достопримечательностями. Или же это два слившихся тела - тела любовников.
Кем бы мы ни были - украшением мира или его стыдом, - наши тела тоже когда-нибудь станут островом. Отчасти они смягчатся, отчасти окаменеют, покроются растительностью, тенями, обзаведутся раз и навсегда собственными заливами и гротами - и вот тогда-то мы и обретем долгожданный рай, именно такой, каким его изображают на картинах. Мы поселимся на поверхности собственных тел, мы впервые окажемся на "своей земле" - нагие, как насекомые, избавленные от забот и недомоганий, мы будем беспечно бродить по себе, плавать в себе, плясать над собой, водить хороводы в собственном небе, взбираться на свои вершины и обнимать друг друга в своих углублениях. Старик и девочка, тесно обнявшись, лежали на узкой кушетке в медленно темнеющей комнате. Девочка нарисовала пальцем в воздухе вензель. Старик взял со столика блюдце с крупно нарезанными ломтиками капустной кочерыжки.
- То, что любят зайчата, - сказала Красавица-Скромница.
- Да, зайчата, - сосредоточенно повторил Семен Фадеевич, съедая ломтик. Он ел Центр. Белую сердцевину Всего. По углам комнаты толстой парчой еще лежал медленно оседающий галлюциноз.
Внутри головы какой-то из подсобных "духов галлюциноза" на прощание громко произнес смехотворным голосом:
Старичье! Старичье!
Чье оно'' Оно ничье.
Учитель был отпущен на волю. Он был свободен. Его "переходный период" закончился. Настоящая старость, великолепная, здоровая, полноценная, цветущая, отныне вступила в свои права. Старик догадывался, что эта великолепная старость, возможно, будет вечной. Кажется, он стал Бессмертным.
"Я рад, что мне нашлось скромное местечко в даосском пантеоне", - подумал старичок, с детской жадностью целуя полудетский сосок Красавицы. Затем, несколько неожиданно для самого себя, он прочел ей на память стихотворение, которое он написал когда-то в молодости, еще в шестидесятые годы, находясь под влиянием Мандельштама и влюбленности. Собственный голос показался ему малознакомым, отдаленно напоминающим квакающий голосок Корнея Чуковского. Но строки стихотворения, когда-то осужденного им как беспомощное, теперь казались прекрасными и многозначительными, пропитанными бесконечной любовью:
Под свист тяжелых зимних птиц.
Под звяканье холодных медных спиц,
Твоя рука в перчатке опушенной
Толкнет калитку в садик оглушенный.
И ты войдешь. Сверкающей тропинкой,
Где девочка с заснеженною спинкой
Над мальчиком чугунным наклонилась
И с инеем зеленым подружилась.
Нас не одна зима такая ждет.
В ресницах снег и мутный хоровод…
И стан на стан. И стон на стон.
И сквозь провал во времени - чарльстон.
Дай локоток. Там есть одно местечко.
Где кожа хмурится, и бледная насечка
Тончайших линий льется сквозь загар,
Сквозь солнца блеск и праздничный пожар…
Потом лишь свежий и холодный сок
И поцелуи на задворках дач, И господа.
И розовый песок. И быстрое дыхание. Не плач.
Диванная подушка вся в слезах.
Ее личин суровых важен торс.
Ее морщин ковровых влажен ворс.
Снаружи солнце. Солнце мух и птах.
Ты вспомнишь все: аптечную квартиру,
И в темной комнате коричневый рояль,
И сон про снег, про пар и про вуаль
И про упреки городу и миру.
Но я скажу, что завтрак на столе,
Что чашки строятся в декабрьское карэ,
И на сенатской площади верандной
Лишь ждут дворянский крик - гортанный крик командный.
Но не придет диктатор Трубецкой.
А ты приди. И снова будь со мной.
1995-1996
Инструкция по пользованию Биноклем и Моноклем
Рассказ "Бинокль и Монокль" состоит из трех частей - "Бинокля и Монокля I" и "Бинокля и Монокля II", а также соединяющего их "Комментария". В целом это литературное произведение изображает "совокупление", "стыковку" двух инструментов. Монокль входит (встраивается) в одну из "труб" бинокля, тем самым делая его оптику асимметричной, расфокусированной. "Комментарий", соединяющий обе "оптические трубы", представляет собой своего рода колесико настройки бинокля. Однако, вращая это колесико (то есть пользуясь теми приемами интерпретации, которые даны "Комментарием"), можно настроить только первую, "неиспорченную" моноклем, трубу бинокля. Поскольку во второй трубе ("Бинокль и Монокль II") уже находится монокль-диверсант (расслоившийся на "шесть моноклей", отражающих шесть внутренних линз бинокля), оказывается невозможным получить "цельную картину", "цельное изображение". Психоделика второй части является здесь следствием наслоения двух типов оптики.
Тем не менее этим монструозным инструментом все же можно пользоваться.
В августе 1994 года, в Крыму, я посмотрел фильм. Странность заключается в том, что фильм этот я посмотрел не в кинотеатре (скажем, в летнем кинотеатре "Луч", похожем на примитивный храм), не в видеосалоне и не по телевизору. Я увидел его за собственными закрытыми веками. При этом я не спал. Был полдень в Коктебеле. Проплавав не менее двух часов подряд в море, я отравился в излюбленное место в писательском парке - это круглая площадка, окруженная кипарисами, с недействующим фонтаном в центре. Здесь я часто провожу жаркие часы, лежа на одной из лавочек. Я лег на лавку и закрыл глаза - точно так, как делал это бесчисленное количество раз, в самые разные годы. Тут же, ни с того ни с сего, за закрытыми веками начался "показ" фильма. Перед этим я ничего не пил, не принимал никаких галлюциногенов, если, конечно, не считать галлюциногенными такие сугубо оздоровительные мероприятия, как двухчасовой заплыв и августовская красота парка.
