На платформу «кукушки» (узкоколейный железнодорожный состав) вскакивали на ходу, благо она шла медленно. Как-то вместе с ней ехала пухлая румяная молодая татарочка с рюкзаком, тоже до Казани. Машинисты весело махали им рукой, предлагая перейти в кабину паровозика, мол, здесь теплее, зачем мерзнуть. Мама отказалась, а татарка согласилась. Однако на конечной остановке она уже не вышла… Мама предположила, что эту женщину сожгли в топке.
А еще, в тайге, когда она шла «с задания», на нее напали два дезертира, повалили на землю, стали отнимать рюкзак с хлебом, мама сопротивлялась что могла и кричала. По счастливой случайности на горизонте показалось двое: женщина провожала своего мужа, военнослужащего, на войну. Тот увидел это и выстрелил пистолетом в воздух, предупредив таким образом о стрельбе на поражение. Те и убежали.
И со зверями встречалась. Однажды уже близко к селению на ее тропе вдруг видит: сидит матерый волк. Что делать? В сторону с тропы не уйти по пояс глубокие сугробы. Решила идти на волка с криком, волк оскаливался, но не выдержал и спрыгнул с тропы. Едва она поравнялась с ним, и уже не глядя (опытные сибиряки предупреждали, что нельзя оглядываться, иначе волк сразу погонится за человеком), заорала благим голосом, и бежала так до самой деревне. По всей видимости, зверь этот был сытым и все-таки не тронул ее. Но возможно, он не захотел напасть на свою жертву один. Известно: по одиночке волки нападают на человека реже.
А еще был случай во время сильной метели вблизи ничего не видно, и она уже на подходе к селу, едва выбравшись из под мглы, заблудилась, попав на кладбище и долго не могла выйти из него.
Вот такая жизнь была у мамы во время эвакуации все военные годы, в то время как у папки были романы. На стороне у него в то время появились еще несколько детей. Двоих видел позже, а сколько у него еще было не знаю. Конечно, ему можно было этим заниматься: служил при штабе политработником…
Помогло ли письмо военкома, не известно? Но вскоре мы уже ехали всей семьей в Австрию, где отцу надо было продолжать службу.
«Душа не стареет не то, что тело
И то, что в душе моей горело и пело
Без седин и морщин
Уцелело среди руин».
Борис Кросс
Мы жили в небольшом австрийском городишке Айзенштат на квартире у фрау Мариш, муж которой сидел в тюрьме как бывший фашист. Он раз в месяц получал увольнение и навещал свою семью, состоящей из его супруги, казавшейся мне старушкой, и дочки, живущей отдельно на этой же улице через дом или два и часто навещавшей свою мать со своим единственным «кляйн киндером» сынишкой, чуть младше моего возраста. В нашей же семье было пятеро детей, с разницей по годам рождения два года. Я у родителей был предпоследним и появился на свет после своей сестры Иры на год раньше, то есть через год, а точнее через одиннадцать месяцев после ее появления. И когда отец приглашал в гости своих сослуживцев, то выстраивал нас рядом друг за другом, чтобы показать нас в лучшем виде. Получалась лесенка со ступеньками, где я был вторым после самой младшей сестры (сохранилась фотография). Затем заставлял почему-то меня с Ирой здесь лезть в эмалированную ванну с водой, стоящую во дворе, чтобы мы в ней плескались. Гости наблюдали за нами, сидя на выставленных из комнаты по такому случаю во двор австрийских бархатных креслах, и это доставляло им удовольствие.
Мне тогда было примерно 4 с половиной года. Но, не смотря на возраст, я все хорошо помню: и улицы (бегали, где хотели, никого и ничего не боялись), людей и события в городе. Мы дети войны взрослели как-то быстрее, чем нынешнее детей поколение. Помню, любимой для нас была детская песенка: «… мама будет плакать, слезы проливать, а папа уезжает на фронт воевать!», с протянутым звуком «ает» в слов «уезжает».
Запомнились посещения из тюрьмы «фашиста» мужа фрау. Высокий блондин, «нордического» телосложения. Он всегда появлялся домой, с какими ни будь подарками, и не только для своих, но и для нас, русских детей. Это были или цветные мячи, различные свистульки, губная гармошка, или пластмассовые «пупсики». Рассказывал, как им живется в тюрьме. Они не работают, читают книги, а разнообразную пищу готовят как в ресторане, по индивидуальному меню. Короче, чувствовали себя как господа, но только в изоляции. Настроение у фашиста было боевое, и часто беседуя с мамой, предсказывал, что лет через двадцать немцы все равно пойдут войной на Россию. Вообще же, австрийцы относились к нам добродушно. Фрау один раз даже брала меня с собой к своим родственникам, крестьянам, живущим неподалеку в деревушке, в пригороде. Они угощали меня сушеными кистями изюмного винограда, развешанного к потолку на жердях. Сами же жили в какой-то простой хижине, с соломенной крышей типа амбара. То есть, были бедными по сравнению с фрау, и ее дочкой. И это был первый виноград, который я пробовал в своей жизни. Фашист видимо очень любил детей, и раз в месяц, приезжая на побывку всегда привозил какие либо подарки … особенно ему нравилась моя младшая сестричка и даже однажды предложил: «Отдайте ее нам! Мы ее выучим, вырастет будет врачом…». Глядя же на меня, пророчил, что «этот будет «тапка мастер»», т.е. сапожником. Мне было немножко обидно за это, и я даже завидовал младшей сестренке потому, что ей всегда доставались от него лучшие подарки. Конечно, родители не могли отдать ее, но, думаю, что если б она осталась жить в Австрии, то жизнь у нее сложилась бы более удачной, и, может быть, она не заболела б потом раком желудка.
У фрау дом кирпичный, внутри участка садик с огороженной сеткой, с неглубоким маленьким прудиком, видно сделанный для инкубаторных желтых гусят и которых она при нас приобрела и выгуливала. А я однажды, заглядевшись на них, оступился назад и нечаянно неосмотрительно одного из них задавил, что естественно вызвало эмоциональное недовольство со стороны хозяйки. Возможно, фрау и рассказала мужу об этом случае потому он и недолюбливал меня как растяпу. У нее было всегда чисто во дворе. И только вблизи, под окном кухни, и совсем близко с окном хозяйки (мы занимали самую большую комнату в доме, а она сама ютилась в маленькой) была устроена моим отцом загородка, в которой он растил свинью. Не помню, чтобы этим обстоятельством фрау Маришь когда-либо возмущалась. У дочки дом несколько богаче и имел даже бетонированный пруд, где плавали крупные зеркальные карпы, которыми фрау иногда нам угощала. Маму мою она уважала, во всяком случае, отчуждения между ними не было. Сразу за домом у каждого такого домовладельца был участок размером не менее десяти соток, с виноградником. Урожай шел на соки и вино. У фрау под домом было большое прохладное помещение с бетонными стенами и таким же полом погреб. В нем на подставках стояли штук пять деревянных двухсотлитровых деревянных бочек с виноградными соками и винами. Позвав меня однажды, хозяйка угостила меня этим соком, налив прямо из под крана бочки. Конечно, он был очень вкусным. Австрийцы славятся своими виноградниками, и они у них растут повсеместно.
Внутри дома на кухне стояла газовая плита и когда ее включали, я с любопытством подходил ближе к ее горелкам и наблюдал за голубым пламенем с какой-то фантазией и горящим блеском в глазах. До этого даже обычной печки почему-то не видел или не замечал, а этот горящий газ мне казался чудом.
Рядом, несколько левее и напротив жил полный австриец, к которому я приходил за яйцами. Это когда хотел, чтобы мама нажарила блинов и тогда она направляла меня к нему. Несмотря на то, что куры у него во внутреннем дворе с бетонным покрытием гуляли свободно, но почему-то всегда двор был чистым, хотя может быть оттого, что у него была лишь всего одна или несколько этих курочек. И хозяин тоже был всегда опрятным, с чистым фартуком и подлокотниками. Прихожу к нему и спрашиваю: «эйе!..». Он посмотрит на меня внимательно, что-то переспросит, я каким-то понятным образом отвечал, и он выносил одно или два яйца, бесплатно или за несколько пфеников. Позже он меня уже помнил и знал, для чего я к нему явился и никогда не отказывал в просьбе.
На этой же стороне, но чуть подальше, я ходил в компрессорную мастерскую за газированной водой, почему-то с алюминиевым двухлитровым алюминиевым бидончиком. Мастера обычно удивлялись: почему пришел не с бутылкой с пробкой, на что я пожимал плечами (на всякий случай, стараясь не выдавать, что я русский) и тогда они наливали эту пенистую воду непосредственно в эту емкость.. Но принеся домой, мы эту воду быстро выпивали и газ в ней не успевал улетучиваться, так как мастерская была совсем рядом.
Еще левее на площади стоял костел с остроконечным шпилем, а возле него за поворотом хлебный магазинчик. Мне очень нравились в нем не черный или белый хлеб, а серые небольшие булочки, видимо испеченные с цельной ржаной муки с отрубями. Иногда я самовольно заходил в этот магазин, молча, долго посматривал на эти булочки, и тогда продавщица не выдерживала, и подавала мне одну в руки. Не помню для чего однажды я стоял у самого входа в этот магазинчик с протянутой рукой. Давал ли мне кто-либо мелочь, не помню, но об этом случае вспоминала лишь сама мама, якобы фрау видела меня за этим занятием. Возможно, она и обозналась потому, как внешне я ничем не отличался от австрийских мальчишек, такой же белобрысый и с помочами на шортах, которых шила на машинке мне мама. И мама тоже походила на австрийку, и даже местный ксендз, при встречах, всегда приветствовал ее, снимая перед ней шляпу. Сказывались гены ее бабки, которая была немкой.
