Михаил Армалинский - Детский эротический фольклор

Девушка эта, оказывается, прекрасно понимала с самого начала, что речь идёт не о «полапать», а о «дать». Героиня стихотворения — явно уже опытная женщина.

Дальше следует попытка более детального описания процесса совокупления, которое обнаруживает детскую невежественность в этом деле. Чтобы скрыть свою неосведомлённость в половой жизни, ребёнок заимствует из волшебной сказки образ волка, который точил свои зубы о камень. Не зная деталей, ребёнок предпочитает простое повторение магического корня «еб».

Затем вторгается образ мирной семейной обстановки, в которой муж потерял интерес к жене, не ведёт с ней разговоров, а увлечён своей газетой:

Из последней строчки ребёнок узнаёт, что сексуальные общения между мужчиной и женщиной — многократные, но требуют перерыва между актами.

Тут ребёнка как мальчика, так и в особенности девочку поражает не столько факт разорванности, как недоумение — что же такое в процессе полового общения должно происходить, что разрывает столь замечательную часть тела? То ли это произошло из-за того, что парень-бандит слишком остро наточил о камень своё орудие, то ли из-за того, что он слишком много «снова начинал»? Но рассказчица ничего не упоминает ни о своей боли, ни о страданиях, а говорит о разорванности, как о само собой разумеющемся. Быть может, это естественный результат огромных наслаждений, которые, без сомнения для ребёнка, претерпевала рассказчица? Иначе зачем было всё затевать? А быть может, «разорванность» связана с потерей девственности, что может мелькнуть в уме у девочек и у мальчиков, знающих, что это такое. То, что речь идёт о явно опытной девушке, не должно смущать, потому что феномен потери девственности достаточно велик и таинственен в сознании детей, чтобы оттеснить алогичность того, что это случилось не сразу, а «раз», однажды; не во время, а после первой встречи. Но тут в этих строках есть и другой намёк: «пришла я раз домой». «Раз» говорит о том, что встречи с этим парнем продолжались, и у них закрутилась любовь.

Нарушение строфики и внесение триолета в четырёхстрочную строфу должно свидетельствовать о высшем негодовании матери, которая не стесняется использовать мат по отношению к дочери. Как мать могла узнать об её увечьи? — только по кровотечению. Оно, скорее всего, говорит о выкидыше. Либо это кровотечение могло быть результатом аборта.

Здесь дети видят желанный и, главное, осуществлённый бунт против родителей, чуть ли не геройскую смелость — не позволить матери подавлять твою половую жизнь. И неопровержимым аргументом правоты героини является нижеследующая строка:

Кроме того, слово «терпела» намекает на нечто неприятное, даже болезненное, но, несмотря на это, желанное, поскольку героиня продолжала заниматься тем, что привело к увечью.

Это апофеоз, и мораль, и лозунг свободы, о которой мечтают дети, желая стать взрослыми, ибо они уверены, что тогда смогут делать всё, что захотят, или, по меньшей мере, то, что им сейчас запрещается взрослыми. Воплощение всех свобод в сексуальной свободе является наиболее ярким и понятным. В этом заявлении особенная привлекательность состоит для девочек, которые традиционно более подавляемы родителями и обществом, чуть дело доходит до половых отношений. Для девочки это является образцом исполнения тайных желаний, которые вовсе не осознаны до таких деталей, но которые становятся инстинктивно узнаваемыми при произнесении этого заклинания. Мальчики же тоже произносят эту фразу с торжеством, ибо предчувствуют, что такая постановка вопроса девочками, автоматически разрешит для них проблемы доступности половой жизни, доступности девочек. И самое чарующе-страшаще-непонятное — это монстр-волшебник, он же волшебница, «мохнатый чемодан». Помню, слово «мохнатый» вполне вписывалось в образ женской тайны, которая, как я знал, сокрыта волосами, но «чемодан» мне казался грубым преувеличением по размерам и форме — тайна неправдоподобно представлялась мне прямоугольной, фанерной, с металлическими блестящими углами. Это стихотворение включает в себя весь основной набор матерных слов, открывающий возможность разобраться и в остальном эротическом фольклоре. Услышав и мгновенно запомнив это стихотворение, девочка или мальчик получали замечательный букварь половых отношений.

Самое сложное и спорное, пожалуй — это не столько происхождение, сколько определение, что же является детским, а что взрослым эротическим фольклором. Следует ли называть детским только то, что создано самими детьми? Или детским можно называть то, что циркулирует в обращении детей, даже если это создано взрослыми? Если вещицы типа:

не вызывают никаких сомнений, что принадлежат фольклору раннего детского возраста, то кое-какие образчики фольклора позднего возраста с равным успехом могут называться и взрослым эротическим фольклором. Вот пример «взрослого» четверостишия.

Этот стих претерпел адаптацию для младшего школьного возраста:

Одним из критериев принадлежности эротического фольклора к детскому является то, что шутка, вызывающая гомерический хохот у детей, оказывается совершенно не смешной для взрослых. В особенности это видно на примере анекдотов.

Заметим, что вся детская литература создана взрослыми. Однако вряд ли можно представить, что какой-либо взрослый так же целенаправленно придумывает эротические стихи, которые он намеревается изустно распространить среди детей. Заимствования из взрослого эротического фольклора регулируются лишь смысловой и юмористической доступностью для того или иного детского возраста, и закон, формально устанавливающий границу в 16–18 лет между детьми и взрослыми, не имеет силы и не может служить препятствием для проникновения взрослого эротического фольклора к детям.

Известно, что детская литература часто представляет интерес и вызывает сильные эмоции не только у детей, но и у взрослых. Так, сказки Андерсена, Пьеро, братьев Гримм, детские стихи Чуковского волнуют воображение и заставляют размышлять и смеяться многих взрослых. В эротическом детском фольклоре различимо обратное движение: эротический фольклор создаётся взрослыми для взрослых, но оказывается во многом интересным и для детей, которые его усваивают, обрабатывают и адаптируют для своего «внутреннего» пользования, которое выпадает из поля зрения взрослых.

Другим критерием принадлежности эротического фольклора к детскому можно считать сам факт его «усвоенности» детьми, ибо никто не заставляет их, как в школе, заучивать стихи или прозу наизусть. Детьми руководит искренний интерес к теме и понятность её изложения. Однако полная понятность описываемого для ребёнка вовсе необязательна: так, фраза «дёргали за шерсть» для меня была совершенно непостижимой в пятилетнем возрасте, когда я услышал её в стихе. Но несмотря на эту непонятность, присутствовало яркое ощущение узнавания, что речь идёт о «том самом», а значит и произошло мгновенное усвоение. Позже я узнал и другой вариант: «всунули по шерсть». По-видимому, этот вариант и был первоначальный, знакомый более взрослому сознанию. Но для ребёнка, плохо представляющего механику полового акта, «всунуть по шерсть» кажется полной абракадаброй и потому кто-то из детей адаптировал на формально понятное и зримо представляемое — «дёргать за шерсть». Быть может, слово «дёргать», обозначающее совершение полового акта, просочилось сюда из воровского жаргона, но воспринимается детьми по своему первоначальному смыслу.

Детский эротический фольклор обладает жанровой спецификой, выражающейся, например, в отработанных клише. Как в классической поэзии образовались свои рифмовочные шаблоны типа «кровь-любовь», «морозы-розы», так и в детской эротической поэзии, если сторочка кончается словом «китайца», то обязательно жди рифмы «яйца». А слово «утка» неминуемо влечёт рифму «проститутка».