Остроухий, наблюдая Бобкины старания, все смелел, приближался и на следующей перебежке занял его место. Бобка присел отдышаться, потом еще некоторое время бежал за ними, садясь в отдалении и изнывающе скуля. Вскоре он увидел, как Палевая стала покоряться Остроухому — более резвому, умелому кобелю. И тогда Бобка тихо, часто залаял — так часто, что его лай от ожесточенности слился в глухой подвыв, а распаленная шкура в паху подтянулась пристать к спине в стремлении вытеснить угнетающий безвыходный жар…
К началу лета, когда Мальчик уже не уходил утром из дома с сумкой на спине, они с Хозяйкой собрались уезжать. Мальчик потрепал Бобкин лоб, Хозяин вынес из дома чемодан и упитанную сумку, и они все уехали на машине в сторону станции. Вернулся Хозяин поздно, от него издали доносило водкой, но Бобка обрадовался, что он тоже не уехал.
Хозяин не позволял Бобке распускать горячую преданность к себе. Он и раньше гулял с ним редко, в последний же год совсем перестал; а когда однажды на станции Бобка отыскал его, то он, гневный от посторонней работы с другими людьми, прогнал инвалида прочь. Но без Хозяина Бобке стало бы бессмысленно и пусто — как, наверно, Капитону без Хозяйки и Мальчика.
В первые дни Капитон чурался еды, искал глухой уединенности и ночевал в подполе. Потом привык, чаще приходил дружить к Бобке, ищуще, бесшумно отирался у ног Хозяина, когда тот ел под навесом. Хозяин опускал вниз ладонь, и она действовала на Капитона притягивающе. Пружинисто вытянувшись на лапках, он влеплялся в нее бодливой головой, прижав уши, чтобы их не помять. Глаза его заливало сонной одурью, вдоль спины катался гибкий горбик, изнемогающий без ласки. Когда Хозяин снисходил ладонью до спины и рассеянно проводил ею от головы к заду, Капитон резко вскидывал хвост, чтобы остановить ускользающую со спины ладонь — как бы требуя повторить.
Ластился, видно, Капитон и к приходящей к Хозяину женщине, хотя Бобка и не видел, потому что Хозяин всегда заводил ее домой и в окнах она не появлялась. Сам Бобка собрался вначале обгавкать чужого человека, чтобы и Хозяин понял: в дом его, пусть и с ним самим, входит чужая, и мало ли что.
Но Хозяин заворотил Бобку мордой в конуру и дал пинка, чтобы тот не оглашал вечернюю тишь.
А ночью, пока Хозяин запирал дверь, а женщина прошла по дорожке вперед, Бобка учуял, что она уносит с собой частицу чего-то хозяйского — от нее доносило его присущим духом. Бобка зарычал в конуре, не выдержал и сорвался на гавканье — ведь, может, Хозяин и знать не знает? Но Хозяин, как оказалось, знал: он крикнул Бобке, что уже осведомлен и чтобы тот зря не разорял себе горла. И Бобка замолк; лишь, скаля морду, клокотал горлом, потому что не мог усвоить: как же это чужая женщина уносит с собой что-то сугубо Хозяиново? — то, что позволительно лишь Хозяйке.
Бобка делал вид, что смирился с волей Хозяина, и теперь, завидя его приближение с женщиной, сам упрыгивал в конуру.
По изначальному велению Бобка одобрял любое действие Хозяина. И так было всегда. Но в последнее время он все чаще стал озадачиваться от некоторых поступков Хозяина. Хотя бы: почему тот привозит кирпичи по ночам, когда темно и колеса тележки то и дело съезжают на грядки? Да еще гасит свет на веранде. Днем Бобка видел в той стороне начатое большое строение; его собирали у озера приезжие люди из таких же кирпичей. Может, в темное время, когда прохладнее, Хозяину легче тащить оттуда тяжесть? Но почему от него несло так же густо, как если бы он долго работал на грядках?… От недоумения у Бобки ползла тяжелая немота в затылке, перетекая в шею. Ощущение уже было знакомо: теперь оно сопровождало всякий импульс веления — как уточняющая поправка. Но в случае с кирпичами поправка — или что-то схожее с нею — ощущалась Бобкой отдельно, без всякого веления. Просто, сидя перед конурой, он смотрел, как Хозяин закатывает тележку внутрь, и из ближнего к конуре угла сарая слышалось, как кирпичи с сухим звоном похрюкивают один по другому все выше и выше — видно, Хозяин решил натащить их полный сарай, — а дощатая стена гулко отзывается, когда они упираются в нее.
Следующую загадку Бобка уже немного прояснил — хотя и не старался. Он многое видел сам, и от сопоставлений терпел в затылке досужее осознание. Было это в день возвращения Хозяйки с Мальчиком, когда вездесущая зелень прибрала не только весеннюю голь — в траве уже потонул весь стареющий под заборами хлам.
Лицо у Мальчика как-то изменилось, взгляд стал отвлеченным; он уже меньше обрадовался Бобке, только по-хозяйски пошлепал его по темени, сказал: «А-а, Бобчик…» Ближе к вечеру пришли соседи, владельцы Асты. Сидели все под навесом, ели, разговаривали над новыми вещами и одеждами, которые показывала Хозяйка, — особенно женщины. Мужчины отвлекались бутылкой, обнося ею мелкие стаканы и выпивая, а когда женщины ушли с одеждой в дом, то стали петь и удовольственно посмеиваться, а владелец Асты — тот просто гоготал, как бодрый гусь, и лицо его напитывалось поросячьим оттенком. Лицо у Хозяйки стало, наоборот, суровым, когда они позже вышли из дома, а соседская женщина, осторожно ворочая глазами, ей что-то договаривала. Бобка еще приметил, как на груди ее нового платья болтнулась на нитке картонка — оттого, что она наклонилась к Хозяйкиному уху.
Когда же соседи ушли и вскоре стемнело, Бобка услышал из открытой форточки хозяев приглушенную ругань, а среди слов разобрал одно, хорошо ему известное, — Хозяйка сердито повторила его несколько раз: «Уйди!» — и еще что-то ругающее, и снова: «Уйди!», так, что даже сам Бобка заугрюмился и ушел на всякий случай в конуру. Вскоре разговор оборвался на самом громком месте, и из дома вышел Хозяин, обнявши матрас. Он ушел с ним на лежанку под навесом, долго там возился, угомоняясь, но Бобка слышал, что он не уснул, а бодрился огоньком своего курева. Посреди ночи поднялся ветер, захлопала толь на конуре и брызнул косой дождь. Первые капли потревожили на лежанке Хозяина, и он опять в обнимку с матрасом пришел к средней двери сарая, что была между Бобкой и свиньями. Потом Хозяин вкрадчиво прошел на веранду; его голова, едва различимая в свете дальней лампочки, рывками опустилась вниз (там была в полу дверца погреба), скрылась ненадолго — и вскоре обратными толчками поднялась. Снедь и бутылку Хозяин унес в сарай; оттуда чурлюкало в наполняемой кружке, и донесло тем сортом водки, который напоминал протухшую кухонную тряпку. От неурочного напоминания еды у Бобки растревожилось в животе, и Хозяин об этом догадался. Он вышел из сарая и положил псу кое-что поесть: кусочек сала, рыбную голову и банку чуть отдающих мясом, расковырянных консервов. Хозяин посмотрел, как Бобка проверяет нюхом пищу, как ест, как, круто извернув шею, терпеливо хрустит рыбной головой, прижав ее к земле обмозолившейся культей, — и вдруг присел возле него, легонько похлопал его по темени и погладил. Пахло от Хозяина тем же, чего поел Бобка, но все было густо пропитано водкой. От неожиданной ласки Бобка заневолился; ему стало приятно, но смущение комом запершило в носу, не давая ему сомлеть; он раз и другой чихнул, осклабился и, чтобы угодить, робко лизнул непривычную Хозяинову руку, пахнущую застарелым табаком, — и отчего-то ему вдруг стало не по себе; может, потому, что Хозяин нарушил порядок привычной суровости…
На другую ночь Хозяин снова пришел в сарай, снова покормил Бобку тем же, чем закусывал сам, но котлета, которую он кинул для начала, оказалась вымоченной в водке. Бобка озадачился, но, чтобы не сердить Хозяина, съел котлету — проглотил одним кусом, отвращая губы. Он смутно припомнил, что противный запах водки какой-то странной зависимостью связан с последующим удовольствием. И действительно: удовольствие вползло в Бобку в виде туго разлитого внутри тепла — и в лапах тоже. Ему стало хорошо, как будто все части в теле обрели наконец свое лучшее место. Теперь он сам привалился головой к Хозяину; тот понятливо похлопал его по темени и ушел укладываться.
Бобка остался в приятном одиночестве, ощущая, как мягкими клубами ворочается в нем блаженство. Ему показалось, что вот сейчас можно побежать обеими парами уверенных лап — быстро, ловко, как раньше. Он невольно подался грудью вперед, удостоверив подушечками пальцев твердь земли, чтобы оттолкнуться, и уже напрашивался прежний ладный перебор лап — как вдруг почудилась мусорная машина, ее воняющий бензином передок, едва не наехавший на задние лапы. В груди томительно затукало от забытого испуга, затукало, забило мелкой телесной дрожью; напомнился всегдашний провал под культей. Бобка смятенно заскулил, сел на землю и прикрыл глаза, переживая гул в голове. Затем он снова ощутил, как там, выше горла, под теменем возникает какое-то сгущение, как оно движется по шее в тело и гасит прежне-привычный толчок в лапах. И тут, обратив морду к Хозяину, курившему перед сном на чурбаке, Бобка и догадался, что тот ночует в сарае не по своей прихоти, а от Хозяйкиного осерчания, что она выгнала его из дома, — может, оттого, что к нему приходила чужая женщина и уносила из дома что-то непозволительное… А Бобка-то вначале понял, что это сам Хозяин, недовольный Хозяйкой, ушел из дома самостоятельно ночевать.
