Но эти шесть месяцев оказались самыми сложными в моей жизни – и это говорю я, человек сорока двух лет, который побывал почти в каждой из тюрем Большого Лондона и еще в нескольких других.
Мучения начались еще до того, как я прибыл в Фелтем. Из зала суда меня привезли в огромный «обезьянник» в Ламбете, на юге Лондона. Там сидело человек пятьдесят юных правонарушителей со всего Лондона, и, едва взглянув на них, я понял, что далеко не так крут, как о себе думал. Некоторые выглядели прямо как гангстеры: все в шрамах, их глаза горели злобой, они играли мускулами и скрежетали зубами. Любой из них мог уложить меня одной левой. Как только в камеру вошел азиат, довольно крупный парень в новом костюме и с хорошими часами, к нему тут же подскочило восемь ямайцев. Они набросились на новичка и сдернули часы у него с запястья. Полицейские, сидевшие за дверью, просто закрыли на это глаза. Так я получил представление о том, что ожидает меня в Фелтеме, и понял, что жизнь там мне раем не покажется.
Нас посадили в «душегубку» – фургон, кузов которого разделен на множество отсеков, – и, как скот, перевезли нас через весь город в Фелтем, который находится недалеко от Хитроу. Если вы, как и я тогда, полагаете, что знаете, как это бывает, потому что видели фильм «Отбросы» с Рэем Уинстоном, то вы ошибаетесь. На самом деле все в десять раз хуже: мои ладони и лоб моментально покрылись потом, и всю поездку я отчаянно боялся. Мы ехали сорок минут, и все это время у меня поджилки тряслись от страха.
Наконец мы добрались до тюрьмы, и всех нас заперли в каком-то помещении, и нужно было ждать, пока выкрикнут твое имя. Парни оценивающе разглядывали друг друга; в воздухе чувствовался запах агрессии и тестостерона. Я оказался совершенно не в своей стихии.
– Джон Долан! – выкрикнул надзиратель.
Я вышел из боковой комнаты и подошел к стойке, за которой сидел полицейский. После того, как я назвал свой адрес, я ответил на другие вопросы, и меня отвели в другую камеру. Там мне пришлось оставить все личные вещи и переодеться из своей одежды в голубую рубашку, спортивные штаны и поношенные трусы и носки, которые до меня, должно быть, носило уже человек пятьдесят. Носки были толстыми и шерстяными, но их у тебя тут же отбирали, если только у тебя не потели и не воняли ноги и ты не страдал грибком. Затем мне выдали смену постельного белья, пластиковую кружку, столовые приборы и отправили в камеру. Пока меня вели туда, я кусал губы и едва сдерживал слезы, но понимал, что нельзя показывать свои чувства. Это расценили бы как слабость, а я не мог позволить себе стать легкой мишенью для насмешек. К тому времени, когда я добрался до своей камеры на первом этаже, я уже стал просто номером, просто штрихкодом.
Вскоре я узнал, что вместе со мной срок отбывали парни, которых взяли за убийства и вооруженные ограбления, – они были по-настоящему жестоки, я даже боялся смотреть на них. Я покидал Президент-Хаус один-единственный раз – когда лежал в больнице святого Варфоломея, и теперь никак не мог понять, почему должен жить вместе с чужими людьми, которые совершили гораздо более тяжкие преступления, чем я.
Я быстро привык к распорядку дня и освоился, но легче от этого не стало. Постоянно воняло дезинфицирующим средством, и мне никак не удавалось привыкнуть к еде – она была просто отвратительной. Если давали вареную картошку, из четырех картофелин съедобными оказывались только две, а еще две были твердыми, как кирпич. Нас кормили трижды в день, но есть не особенно хотелось, ведь я почти ничего не делал.
Дни тянулись медленно. Телевизора не было. В камере было пусто. В качестве развлечения мы слушали радио – приемник по моей просьбе прислала Дот – или читали книги из библиотеки. Как я уже говорил, в школе я учился неважно, чтение мне не давалось. Читать я научился только в десять лет, когда директор начальной школы Морланд всерьез взялся за меня и еще пятерых отстававших ребят. Он каждый день оставлял нас после уроков и с трех до половины пятого учил по своей системе. В тюрьме я стал читать запоем и брал любые доступные книги, наслаждаясь бесконечными историями о войне и автобиографиями.
В Фелтеме я ни разу не брал в руки карандаш и даже не пытался рисовать. Мне это и в голову не приходило. Когда отбываешь срок, это вытягивает все силы, и в те дни у меня не было ни капли творческой энергии.
* * *
Однажды из соседней камеры донеслись звуки жуткой драки, и я перепугался за сидевшего там парня, ведь его соседом был жуткий качок. Увидев его в очереди за ужином без единой царапины, я немало удивился – и, само собой, обрадовался. Расспросив других заключенных, я узнал, что произошло.
– Надзиратель хотел забрать «Ролекс» у здоровяка, – объяснили они мне.
Тем вечером я не заметил качка за ужином: видимо, его отправили в тюремную больницу.
В тюрьме можно было довольно легко достать марихуану, но я решил не усложнять себе жизнь и завязал с травкой. Кстати, оказалось, что это не так уж и сложно. И все же я помню, как удивился, узнав, что дилерами были даже некоторые надзиратели, – видите, каким наивным я был?
Вместе со мной в камере сидел испанец. Он говорил на ломаном английском и на первый взгляд показался мне вполне приличным человеком. Но это ничего не значило. Я быстро понял, что в тюрьме возможно всякое, и научился не судить о людях по одежке.
– За что сидишь? – первым спросил он меня.
– За мошенничество. Получил шесть месяцев за использование ворованных сберегательных книжек.
Казалось, он почувствовал облегчение, но не до конца поверил мне.
– Правда? Всего-то?
– Да, вот так. А у тебя что?
Я боялся, что испанец соврет, но он, казалось, даже гордился своим преступлением. Он показал мне протокол, в котором все было зафиксировано, – только так и можно было проверить, не врут ли тебе в лицо, – и рассказал, что его посадили за участие в террористической атаке ЭТА[6], во время которой он кого-то взорвал.
– Такого я еще не встречал, – ответил я, стараясь не показывать, насколько удивлен. На этом наш разговор тогда и закончился.
В последующие дни мы обсудили кучу всего: музыку, книги, планы на будущее. Сосед оказался очень приятным собеседником, и я обрадовался, что делю камеру именно с ним, а не с кем-то, кого арестовали за пьяную драку или убийство. Таких среди заключенных было полно. С моим соседом можно было чувствовать себя в безопасности, если, конечно, не касаться независимости басков, чего я делать, в общем-то, и не собирался.
Часто по ночам в коридоре начиналась возня, а наутро оказывалось, что какой-то бедолага пытался вскрыть вены или повеситься или был до полусмерти избит соседом по камере. Спал я довольно плохо. Я бы, пожалуй, чувствовал себя спокойнее в клетке со львами в Лондонском зоопарке, чем тут.
* * *
Ближе к концу срока меня опять посадили в душегубку и перевезли в Рочестерскую тюрьму в Кенте, где было куда хуже, чем в Фелтеме. О ней я, пожалуй, рассказывать не буду. О том месте я не могу вспомнить вообще ничего хорошего. Избавившись в конце концов от тюремной одежды и вонючих носков, я подумал: «Да чтоб я еще когда-нибудь связался с законом! Никогда в жизни».
Поэтому можно сказать, что тюрьма пошла мне на пользу – по крайней мере, так мне тогда казалось. Я был тверд в своем решении не сбиваться с пути и никогда больше не попадать за решетку. Выйдя на солнце летом 1990 года, я чувствовал огромную благодарность за то, что обрел свободу, и горел желанием жить дальше.
Иногда я смотрю на Джорджа и жалею, что сам не родился собакой. Он сидит, ни о чем не заботясь, почесывается и насмешливо смотрит на меня, словно говорит: «Нелегко тебе живется, да, простофиля?»
А я заканчиваю один рисунок за другим, работаю над заказами и новыми проектами, пишу эту книгу и готовлюсь к следующей выставке.
«Не знаешь ты, что такое нелегко», – говорю я Джорджу, который глаз с меня не сводит. Меня всегда поражает, что он смотрит мне прямо в глаза, будто провожает взглядом ценный груз. И выглядит он при этом озабоченным, как будто думает, что я в любой момент могу сломаться.
Жизнь не всегда улыбалась Джорджу, и, уверен, он знает, что я в курсе. Со временем я многое узнал о Джордже, и оказалось, что на его долю неприятностей выпало не меньше моего.
* * *
Мы прожили на Роял-Минт-стрит девять месяцев, и с каждым днем Джордж все больше удивлял меня. Я хотел убедиться, что он больше не будет выбегать на дорогу или гоняться за кошками, и я продолжал дрессировать его во время наших долгих прогулок. Он был крепким орешком и нелегко поддавался дрессировке.
А затем произошел один случай, после которого я решил, что должен вести себя с Джорджем строже. Несколько недель мы гуляли без поводка. Я с трудом удерживал пса, ковыляя на костылях, и поэтому стал оставлять поводок дома. Однажды мы вышли на улицу, и Джордж убежал вперед на несколько метров. Когда мы завернули за угол, нас остановили двое полицейских. Они были недовольны.
