…Карата я увидел где-то через час. Все это время он лежал на кухне, положив морду на лапы. Он не вставал, не рычал, не метался. Он просто лежал. Я не думаю, что он сильно страдал. Уже потом я убедился — по прошествии времени, что он просто любил думать. Вот так лежать и думать. Это ему помогало жить. Но тогда мне показалось, что он умирает от тоски. Я зашел на кухню и увидел самого красивого пса в мире. Это был огромный кобель колли и когда я увидел, что он черный — я просто завопил от восторга. На что он только поднял голову и опять опустил ее. Перед такими собаками нельзя стоять. Я упал рядом. Я лег на пол и посмотрел ему в глаза. Зашел Вася и спросил:
— Чего это вы тут валяетесь?
У меня было по меньшей мере сто двадцать восемь вариантов ответа. Я ограничился одним:
— Пошел в жопу!
И Вася ушел, пожав плечами. У него было донельзя развито чувство, которое у всех остальных наблюдается в зачаточной форме — чувство допиздовости.
Я лежал рядом и смотрел ему в глаза, которые сначала были закрыты. Потом я начал говорить. Меня прорвало. Я говорил ему, что весь этот блядский мир — это только еще одна станция метро по пути в другие миры, что собаки и люди — близнецы-братья, что есть только одна правда — правда жить и что если есть бог, то он сделал правильно, послав мне такую замечательную собаку…
Карат молчал. Он долго молчал. Он даже не открывал глаза. Потом он открыл их. Не просто открыл. Он их открыл, чтобы посмотреть на меня. И я, пьяный, понял это. Я увидел глаза бесконечной, потрясающей глубины. И когда я утонул в этой глубине, я услышал голос Карата:
Он издал глубокий горловой звук. Звук, в котором смешались удивление, успокоение, любопытство и ирония. Не просто ирония — Ирония с большой буквы. Так, наверное, относятся большие собаки к маленьким щенкам. Я не был щенком. Но мне это отношение показалось правильным. И я засмеялся. На что Карат наклонил голову набок (если б вы знали, как я люблю это собачье движение!) и улыбнулся.
Собачья улыбка похожа на улыбку дельфина… И они обе похожи на улыбку бога…
Как вы думаете, после этого я мог оставить Карата умирать в этой мертвой квартире?!
Есть такая херня — любовь… Когда не хватает воздуха…
Я помню как привел Карата к себе домой: Он пришел, грустно, мощно и, как камень, рухнул на пол. Я сел рядом. Я не мог ничего говорить — я был безобразно пьян. Что я мог сказать? Да, я улыбался, пел песни и даже поцеловал Карата в его черную морду. Но я не мог сказать ничего осмысленного. Потом я уснул — тяжелым сном алкоголика:.
Мне снился лес: Это были просто глюки — и в этих галлюцинациях чаще я видел крылатых черных псов: И это было тысячу раз за ночь. И еще я помню — запах мокрой шерсти.
Утро было чудовищное — такого утра я никому не желаю. Я видел висячие сады Семирамиды, где в изумрудных листьях висели умершие обезьяны и их мертвые руки ласкали мои виски. Я был изумрудным пятном всего сущего и не мог ожить. Я был камнем из камней и умирал, оживая. Я встал только потому, что рядом было пиво. Восемнадцатым чувством я вспомнил, что Вася, укладывая меня спать, сказал мне, смеясь:
— Слышь, чудовище, пиво под подушкой!
Утром, трепеща, как рыба, я поднял голову и засунул туда руку.
Я лишний раз узнал, что Вася — самый лучший друг!
Когда я выпил пиво — я понял: мир, вроде, есть!
Еще я понял: мир, вроде, для меня!
И еще я понял: может быть, я для мира!
Я долго лежал, ничего не понимая. То есть, пытаясь понять. В воздухе кружились снежинки и ангелы, мертвые обезьяны и лилии. Я очень честно пытался ожить. Иногда это удавалось. И тогда я вздыхал — глубоко и страстно.
Очень нескоро я понял, что я не один в этом мире. Нет, слышать я ничего не слышал. Просто было ощущение чьего-то присутствия. По первости я списал это на похмелье. Мертвые обезьяны и лилии опять кружили надо мной и я начал понимать, что пиво — это, конечно, хорошо, но организм требует…
И вдруг услышал дыхание!
Повторяю — дыхание. Так дышат ангелы и умирающие. Часто, горячо и вдохновенно. Я повернул голову и увидел собачью голову потрясающей красоты.
— Карат! — выдохнул я и провалился в нежность.
Я увидел самое красивое движение в мире — как собака наклоняет голову набок! Он смотрел на меня с любопытством и нетерпением. Он взвизгнул — почти неслышно. И я понял — хочет на улицу.
Вставать вообще не просто. А вставать после такой ночи — непросто вдвойне. Я с большим трудом сел на кровати и спросил Карата:
— Может, сам сходишь?
Он переступил лапами и я понял — он просто хотел со мной со мной пообщаться.
Мы вышли с ним в мир. В мире были дети, коляски, падающая листва, звуки ДДТ и еще что-то, с большим трудом осознаваемое. Я сидел на лавочке, пил вино из горла, а Карат лежал рядом, положив голову на лапы и изредка поводил ушами. Я был в полной гармонии. И Карат, похоже, тоже. Во всяком случае, он не пытался привлечь мое внимание. — Слушай, Карат, а у тебя ошейник был? — вдруг спросил я его. Карат поднял голову и посмотрел на меня. Что за каряя глубина было в них! И я вспомнил из далекого детства…
Я родом с Амурской области. Там ветреные зимы без снега и лето дикой жары с постоянными ливнями. А еще там две огромные реки, одна с водой серо-желтого оттенка, а вторая — чайного. Та, которая чайного, говорят, приток первой. Ерунда это. Видели бы то место, где они встречаются… Вялая теплота ее и мягкое течение вдруг разом приобретают жизненную силу. А та, вторая, валит свои воды так, что и не чувствует мощи своей и разом подчиняет себе все прочие потоки. Так оплодотворяют свежие привозные африканские львы выдохшихся от инцеста зоопарковых львиц.
Тогда, давно, в моем детстве, еще ходил через чайную паром. Не паром с канатом или там тросом, а паром — огромное судно, на котором вмещалось несколько десятков грузовых машин и еще целая куча народу. И даже эту махину, пока она шла через реку, сносило — черт знает куда. А я помню, бывало, стоял и смотрел в воду с высоты палубы, и мне нравилось видеть, как рождались на ее поверхности буруны и разводы, мягкие глубинные взрывы шли из ее недр и растекались широкими пузырями, что снова умереть и дать жизнь новому водяному кратеру. Я ничего не знал тогда ни о физике, ни о турбулентных потоках, ни черта я не знал тогда, но вид воды завораживал меня и больше всего, я помню, она напоминала не воду, а диковинное, слабо кипящее коричневое масло. Карее масло. Вот такое, как глаза у Карата…
… Ошейника, судя по всему, у Карата не было сроду. У таких собак не бывает ошейников. Ни к чему они. И я больше ничего не спрашивал у него. Просто сидел и смотрел прямо перед собой. Гармония, понятно, уходила с каждым глотком вина по мере его убывания ибо гармония — вообще вещь тленная. Стоит ее только ощутить и она уходит. И немало требуется случайностей, что бы она снова возникла… Я встал, аккуратно поставил бутылку на лавочку… Хотел было окликнуть Карата, но он уже смотрел на меня…
— Пошли, Друг.
Я так и сказал — «Друг». Или даже — «ДРУГ». Он встал, махнул хвостом, и мы побрели. Мы вернулись к себе домой, но не просто так — я купил Карату в мясном павильоне отличных, почти не обрезанных ребер с порядочными шматками мяса, висящими, как розовые лепестки растений-паразитов, а себе, само собой, бутылку водки и булку хлеба. Лук, насколько я помнил, валялся где-то на дне холодильника — две больших крепких головки. Еда в таком наборе для человека обычного — ужас, ползущий на ложноножках. Но я — привычный, да и денег уже было в обрез.
… Одно ребро я оторвал и положил перед Каратом сразу — на пробу. Пробы не вышло. Карат сожрал ребро практически мгновенно, перехватывая мощными зубами кость неведомого животного с еле видимым усилием. Посмотрев на него, я еще раз покачал головой и оторвал второе ребро. Только тут я вспомнил, что Карат, скорее всего, не ел целые сутки. А пил ли?
Мне стало стыдно. Конечно, собачьих чашек-мисок в квартире у Федора, где я временно жил, не было. Я достал тарелку, с сомнением покрутил ее, посмотрел на Карата, достал железную миску, тоже сунул на место и вдруг вспомнил, что под кухонным столом валяется небольшой эмалированный тазик. Для собаки такого размера — нет ничего лучше. Я нагнулся, вытянул тазик, выкинул оттуда двух дохлых тараканов, сполоснул под краном и наполнил его холодной водой.
Мать твою! Так собаки не пьют. Так вообще не пьют животные. Карат сделал из своего языка почти невидимый вентилятор и мгновенно вылакал весь тазик, расплескивая воду на полметра вокруг. Потом сел, облизал свои черные губы языком и улыбнулся.
Тогда я тоже сел рядом с ним, обнял его и прошептал:
— Прости засранца, Карат. Я совсем забыл о тебе…
Но время шло, и надо было восстанавливать гармонию одним из известных мне способов.
Можно было бы, например, выпить бутылку водки в два-три приема и на этом успокоиться. Известная доля гармонии в этом, конечно, есть. Но в этом нет ничего интересного и, самое главное, запоминающегося. Фактически, это похоже на принятие лекарства. Ужираться быстро, а потом тупо переваривать водку я не любил, а любил я медленно поглощать алкоголь вместе с литературой.
