Похороны были многолюдными. В церковь набилось триста человек, включая друзей и коллег отовсюду, где она когда-либо работала, а также бывших соседей и людей со всей Кинг-сквер. Никто не мог сказать о Дот ничего плохого.
Вскоре я переехал обратно в нашу квартиру. Я некоторое время жил там и до кончины Дот, в основном, чтобы присматривать за Задирой, ведь Джерри оставался в больнице. Было так странно находиться дома одному: там по-прежнему стоял стул, на котором всегда сидела Дот, а на крючке в кухне висел ее фартук. Мне нравилось снова гулять с Задирой по своему старому району, но мне не хотелось жить там.
Джерри знал, что я вернулся заботиться о нем по просьбе Дот. Он понимал, что ему нужна помощь и что в одиночку он не справится. Альтернативой был дом престарелых, но Джерри был слишком горд, чтобы на это согласиться. Я думал, что ухаживать за ним будет несложно. Я ошибался.
После смерти Дот Джерри стало наплевать на себя. Он тяжело переживал свою утрату. Они с Дот могли неделями не разговаривать, но все-таки привыкли друг к другу; их союз был крепким. Джерри отчаянно скучал по Дот.
Когда она умерла, он целыми днями сидел дома, читал газеты и разгадывал кроссворды. Потом смотрел телевизор, читал книги и дремал. Целых двадцать лет Дот делала для него все: выполняла его поручения, готовила, делала всю работу по дому – теперь этим пришлось заняться мне. Я не справлялся, и каждый божий день Джерри напоминал, как сильно он жалеет, что я снова оказался рядом.
– Что ты здесь делаешь, лентяй? – приветствовал он меня каждое утро.
– Чего ты спишь, лентяй? – говорил он, если я отваживался закрыть глаза и прикорнуть на диване.
– Что за дерьмо? – раздавалось всякий раз, когда я накрывал на стол. – Черт возьми, да от тебя никакого толку! Даже чашку чая приготовить не можешь.
Это изматывало меня, вытягивало всю душу, но, помня, как плохо я попрощался с Дот, я не хотел терять связь с Джерри и поддерживал ее как можно дольше.
– Может, выйдешь на улицу, прогуляешься? – спрашивал я. – Пойдем вместе с Задирой. – Задире тогда исполнилось десять или одиннадцать лет, и он тоже начал сдавать. – Недалеко, просто обойдем квартал.
– Нет, у меня случится приступ паники, – отвечал он.
– Если случится, вернемся.
– А если я сознание потеряю?
– Не потеряешь. Я за тобой присмотрю.
– Да разве до тебя дойдет, что делать? Никчемный идиот. Отвали, оставь меня в покое. Я с места не сдвинусь.
Свежим воздухом он дышал, только стоя возле открытого окна. Чем дольше он сидел без дела, тем сильнее портилось его здоровье и тем более ворчливым он становился. Время от времени заходили Малкольм, Дэвид и Джеки со своими детьми, и Джерри неизменно сообщал им, каким никчемным я был. Малкольм женился, и у него родились дочери Энджел и Джесси и сын Джек. Дэвид тоже был женат, у него была дочь Вики и сыновья Джо и Джон, а у Джеки подрастали две девочки – Натали и Эмили.
Казалось, Малкольм и Дэвид всякий раз хотели поздороваться со мной, но в последний момент передумывали. Я их не виню. Им сложно было простить меня за то, что случилось с Дот. В нашей семье я оказался настоящей паршивой овцой. Обычно я отсиживался у себя в комнате, нам всем было легче, если я никому не попадался на глаза.
* * *
Я по-прежнему доставал деньги, совершая ограбления, и не выходил из магазинов, не прихватив что-нибудь с собой. Джерри уже понял, чем я занимался: чтобы догадаться, особого ума не требовалось, учитывая, что по всей квартире валялась одежда и обувь. Иногда он расспрашивал меня, словно ему и правда интересно, но всегда оставался непредсказуем. Мне никогда не удавалось угадать, понравится ли ему моя история, как это иногда случалось, или он обрушится на меня с гневной тирадой и назовет «негодяем и ворюгой».
Вскоре у меня появилась возможность браться за более серьезную «работу», в основном через Легси – того парня, с которым я познакомился в хостеле на Док-стрит. Мы все больше времени проводили вместе и проворачивали дела, которые приносили нам до пяти тысяч фунтов. Мы грабили рестораны, ателье, склады – любые места, где стояли ненадежные охранные системы и где мы не рисковали причинить вред кому-нибудь, кроме самих себя. Все получалось до смешного легко, и быстро вошло в привычку. Возбуждение от взлома, адреналин, волнами прокатывавшийся по молодому телу, – все это было подобно наркотику, опасному и вредному для здоровья. Грабежи позволяли едва ли не купаться в деньгах без особых забот, но, оглядываясь назад, я понимаю, что лучше было и не начинать.
Нас с Легси поймали, когда мы грабили магазин пончиков «Данкин Донатс» около станции «Эмбенкмент»: охранник из соседнего здания увидел нас в окно и позвонил в полицию. Мы узнали об этом только тогда, когда темноту забегаловки прорезали голубые вспышки мигалок первой полицейской машины, прибывшей на место происшествия.
Легси всегда твердил, что, если нас поймают, я не должен сопротивляться аресту. Нужно положить руки на голову и, получив команду, протянуть их вперед, чтобы на меня надели наручники.
– Проявляй уважение, – говорил Легси. – Если будешь вести себя прилично, тебя отпустят на поруки. Дежурным наплевать на грабежи, но они не отстанут, если ты будешь буянить при аресте.
Я сделал все так, как говорил Легси, ведь я ни за что на свете не хотел попасть обратно в тюрьму.
Большую часть своего третьего десятка я провел в тюрьме Пентонвиль, которая стала мне домом. Меня осудили за кражу в «Данкин Донатс», и я покатился по наклонной. Я отсиживал три месяца, выходил, снова грабил, меня снова ловили, и я возвращался за решетку. Это был замкнутый круг, из которого я никак не мог вырваться.
Каждый раз оказываясь в тюрьме, я прощался с чувством собственного достоинства так же спокойно, как сдавал на входе свою одежду и личные вещи. Когда меня приводили в камеру, в желудке появлялось то же самое тянущее ощущение, которое я почувствовал в восемнадцать лет в Фелтеме. Ты как будто погружался в кошмарный сон, чертовски хорошо понимая при этом, что пробуждения в ближайшее время ждать не приходится.
Проблема заключалась в том, что я не мог остановиться не из алчности и не потому, что хотел все больше и больше вещей. Ограбления просто стали стилем моей жизни. Мне больше нечем было заняться. Я по-прежнему заботился о Джерри, сердитом, как никогда, и одиноком после смерти Дот. Ночные вылазки с Легси делали мою жизнь хоть сколько-нибудь сносной. Я всякий раз чувствовал воодушевление. Всякий раз, ища деньги или ключ безопасности в очередном кафе, я ощущал трепет. Мне нравилось это, нравилась возможность показать полиции кукиш. Деньги никогда не были главной причиной.
Пентонвиль находился на Каледониан-роуд, или Калли, недалеко от тех мест, где я вырос; там содержали преступников всех сортов. Убийцы, насильники и так далее – не было такого преступления, которое не совершили бы узники Пентонвиля.
Моим первым соседом по камере оказался здоровенный ирландец. Таких вонючих ног, как у него, я в жизни не видел. У нас не было ни радио, ни телевизора, и каждый день тянулся, как целая неделя. Он залезал на верхнюю койку и свешивал свои вонючие ноги, болтая ими прямо у меня перед носом. Меня мутило, хотелось блевать, но еще больше мне хотелось хорошенько врезать ему в челюсть.
Каждый день повторялось одно и то же, и от этого мы одуревали, но так, наверное, и было задумано, чтобы дать нам время подумать над своими преступлениями. Дверь камеры открывалась в половине девятого утра ровно на двадцать минут, и в это время можно было пройтись по коридору, выпросить бычок или обменяться журналами с кем-нибудь из других заключенных. В девять утра всех отправляли на так называемую «работу», то есть в тюремную мастерскую, где приходилось заниматься чудовищно скучным делом: например, надевать поролоновые прокладки на одноразовые наушники, которые выдают в самолетах. Если ты не работал, можно было пройти обучение, при условии что на курсе, который ты выбрал – уроки компьютерной грамотности или математики – для тебя найдется место. Эти курсы были моим спасением. Я записался всюду, куда только было можно. Беспросветная тюремная жизнь научила меня ценить окно в квартире Джерри. Его в любой момент можно было открыть, чтобы вдохнуть свежего воздуха. За решеткой такой роскоши не существовало. Я чувствовал, что застрял. И понимал, что еще долго никуда не смогу пойти.
Я решил привести себя в порядок. Отказавшись от травки, которую курил почти ежедневно с того момента, когда в последний раз вышел из тюрьмы, я попытался сократить и количество сигарет – их уходило слишком много, штук двадцать в день. Пока я сидел, Джерри присылал мне десять фунтов в неделю. На свидания он не приходил, что меня не удивляло, но я ценил его щедрость, ведь, учитывая, как он презирал меня, ему, должно быть, приходилось всякий раз бороться с собой из-за этих денег.
