…Кровать в общежитии — это еще то чудо. На нем одному-то спать — и то неудобно. А вдвоем — вообще труба. А если в смысле секс — то уж лучше без всяких кроватей. Мы кинули оба матраца — и Лисы, и Людкин — на пол. И получилась сносная поляна. И не скрипит.
— …Можешь написать мне маленькое письмо?
— Прямо сейчас?
— Да. Я буду засыпать, а ты… это… пиши. Если я засну — ты все равно пиши. Я ведь слышу тебя даже во сне.
…Мне иногда кажется, что я утопленник, а вода течет мимо и вверху проносятся корабли. Такое синее состояние души. Оно, конечно, ближе к печали, чем к радости, но он притягивает, оно нравится. Я благодарен тебе просто за то, что ты есть. За то, что есть твое тело, твои руки, твои глаза, твои волосы цвета солнца. Мне нравится, что у тебя целые, непроколотые мочки ушей, мне нравится, что ты большая, высокая и что руки у тебя меньше чем должны быть. А еще мне нравится как ты смеешься, и что ты умеешь смеяться, и что ты фотогенична. Мне даже нравится, что ты не умеешь бегать, потому что у тебя нет грации бегущего человека, но есть грация человека летящего. Летящий — это плывущий в воздухе. Вот почему мне иногда теперь кажется, что я — утопленник. Это синее, водоворотное состояние души не может существовать без далекой тени твоего тела, почти исчезающего в волнах. Время и расстояние искажают его, ты иногда вспыхиваешь, иногда сворачиваешься в призрак призрака. А толща воды бесконечна и солнце из-под воды выглядит тающим пятном света. И вечер ли, ночь — ты всегда на фоне этого пятна. Лучи солнца иногда проходят сквозь тебя и я чувствую их вкус, их запах, их теплоту. Это — почти радостное сумасшествие и остается молиться, чтобы Бог не дал мне разума увидеть все так, как оно есть на самом деле…
И тополя уходят –
но след их озерный светел.
И тополя уходят –
но нам оставляют ветер.
Федерико Гарсиа Лорка. «Прелюдия»
Мы говорим с Катей уже несколько дней. Мне ничего от нее не надо и ей от меня тоже. Мы говорим, потому что нам хочется говорить друг с другом. Она умная. Это видно и чувствуется. Она сексуальная. Это не видно и чувствуется. Она целыми днями печатает на машинке и, со стороны глядя, это — так, баловство. Она могла бы не печатать и вообще не работать, а только валяться на диване и трескать грильяж в шоколаде, ожидая своего крупного ученого мужа. Но дабы не отвыкнуть от работы и быть значимой для самой себя она работает со скоростью, недоступной простым смертным. Я вижу в ней силу, которая позволит ей выжить в любых условиях. Не потому что ей повезет или так повернутся звезды или ей суждено быть счастливой… А потому что — торнадо. Оно не приманивает приятным запахом, нежным цветом или легкой музыкой. Оно вообще не приманивает. Ты его ищешь, охуевший от скуки. Внутри Кати — мощь будущих легендарных кланов. Которые будут знать и уметь все…
У нее стол возле железной лестницы, ведущей наверх. Телефончик на столе. И — почтовая система. Так они ее называют. Идет труба сверху из читального зала. Оканчивается круглым отверстием над столом. В эту трубу верхняя дама засовывает цилиндрик с формулярами. Заказ. Внизу, когда цилиндрик замыкает какой-то контакт — зажигается лампочка. Катя вынимает цилиндрик, открывает его, достает формуляры. Идет по этажу своему, ищет нужное, берет книги, катит их на тележечке до книжного лифта, запихивает и нажимает кнопку. И едут мысли наверх, к людям. Иногда заказы сыплются — что град идет. Но чаще — тишина.
Мне нравится смотреть, как Катя работает. Вот она пулеметит на своей машинке — пальцев не видно. Дробь дикая. Профессионал. Я, кстати, такого никогда не видел. Ей на соревнованиях только участвовать по скоростной машинописи. Вдруг зажигается лампочка. Катя заканчивает строчку — это ей нужно для сохранения ритма. Дробь обрывается. Палец летит к лючку и открывает его. Цилиндрик вываливается на ладонь. Два движения — чтобы открыть крышку и вытащить бумаженции. Она уже встает, на ходу читая формуляры. Она еще читает, на ощупь хватая тележку. И катит ее куда надо. Через 1–2 минуты она уже на месте. Через 3–4 — уже возвращается. Иногда чуть дольше. Подвозит тележку к лифту. Два движения — чтобы открыть дверцу и спихнуть внутрь стопку книг. Нажимает на кнопку. Лифт еще срабатывает, думает что-то, натягивает тросики, начинает ползти вверх. Катю это уже не интересует. В это время она уже на стуле, хрустит пальцами. Два движения — чтобы передвинуть каретку и повернуть голову вправо — на рукопись. И снова молотит машинка — спасу нет. Механизм. Часы. «Мню я быть мастером, затосковав о тяжелой работе…». Глаза у ней — как у голодной хищной птицы. Глянет — и все видит, хоть на каком расстоянии. Я называю ее — Зяблик. Хотел назвать как-то геральдически, но она маленькая. Маленькая и умная. Недаром с профессором живет. А печатает она больше диссертации для занятых людей. Ну, это те, которые будут листать свою диссертацию в ночь перед защитой и пытаться понять — о чем это вообще? Надо же, какой я умный. Ну надо же… Ну надо же!!! Я, вообще говоря, и сам неплохо печатаю. Но — только текст. А она таблицы на каком-то интуитивном уровне распределяет по листу, мало задумываясь. И цифры бьет нисколько не медленнее букв. Вслепую. Феномен. А между прочим — лист таблицы стоит дороже листа чистого текста. Элитная машинистка. Клад. Она, когда нет машинописных работ — сама роется в книгах. Ее интерес неожиданен, как ее муж. Майя. Ацтеки. Ольмеки. Дохристианские южно— и центрально-американские культуры. Скажи мне, Катя, на кой это тебе. В этом есть тайна — говорит она. И приносит мне фотографии изображений культовых храмовых собачек. Да, говорю я. Тайна есть. И впихиваю в свою уже вторую папку этих странных изнеженных тварей. У майя был свой Анубис. Его звали Нахуа Ксолотль… Странные совпадения. Тоже бог смерти. И тоже — собака.
У нее была целая неделя ничегонеделания. Балбесничала среди своих ацтеков, листала альбомы. И говорили мы с ней обо всем. Как у О. Генри. О башмаках, о кораблях, о сургучных печатях, о капусте и о королях… И о категориях не совсем семантически определяемых. Когда витает в воздухе призрак собачей свадьбы… Сквозь дым моих — крепких и ее — дорогих сигарет смотрели мы друг другу в глаза… И досмотрелись.
— …а насколько это реально — оборотень?
— Скорее всего, Катя, ненамного. На 90 процентов — Голливуд. Чистая коммерция. Насколько реальны, например, вампиры?
— Еще как реальны. Очень тяжелое наследственное заболевание. И света они не выносят. И выглядят — куда там Дракуле. В коже накапливается химически активный атомарный кислород. Синглетный. Он и обычный, двухатомный-то активен. А тут — вообще труба. Кожа разрушается, темнеет, теряет эластичность. При живых глазах мертвая кожа производит жуткое впечатление. В некоторых индийских поселениях Южной Америки целые семьи были такими. Вот и название даже есть, но по-испански. Не переводится. Испанский не хочешь выучить?
— Потом… А он проще английского?
— По-моему, чуть проще. Только темп речи намного больше. И другой порядок слов. Вот например — те кьеро. «Я тебя люблю».
— Так тут два слова! А не три.
— И я о том. Устойчивое сочетание. Мой профессор балдеет от испанского. Он вообще ни слова не понимает. Я ему Лорку читаю на испанском. А он смотрит, как ребенок. Он говорит — это похоже на вдохновенный мат. Что-то от зверя. От заката. От мустанга. И несется на меня, как еж на кактус.
— А ты его это… Он тебе нравится?
— Как мужчина? Да-а. И он — гений. Совершенно обалденный склад ума. И с ним — интересно. Вот например, вчера мы с ним ацтекские шахматы изобретали.
— Как это?
— У ацтеков не было шахмат. Были другие игры. А теперь, Алкаш — есть. Игра, созданная силой воображения. Знаешь, как у них ходит конь? То есть лама, коней-то не было у них.
— Как?
— Вопросом. Знаком вопроса. Доска-то — восьмигранная. Поэтому буква Г не выходит. Но выходит знак вопроса. Лама — очень коварная фигура.
— А кто у вас выиграл вчера?
— Ничья. Три раза он. И два раза я.
— Какая же это ничья?
— А он мухлевал!!! — Катя засмеялась. — А я не заметила. Игра-то — древняя. Сразу не освоишь.
И она раскованно и непринужденно проговорила-пропела сказочно красивую фразу на любимом своем испанском.
— Ве´рде ке те кье’ро ве’рде.
Ве’рде вье’нто. Ве’рдес ра’мас.
Эль ба’рко со?бре ла ма’р.
И эль каба’льо эн ла монта’нья.
— Это что, Катя?
— Это — Лорка…
Люблю тебя в зелень одетой.
И ветер зелен. И листья.
Корабль на зеленом море.
И конь на горе лесистой…
— Обалдеть. Действительно — как еж на кактус.
— Э…
Но последние слова уже звучали внутри меня. Потому что я целовал ее губы, не зная — зачем. И падал на нас дождь из зеленых листьев.