С появлением Капитона Бобкина сторожевая служба чуть разнообразилась.
Прибавилось занятие для зрения: следить за подвижным существом и разгадывать его действия. Вначале, пока Капитон был наивным котенком, это было нетрудно.
Он гонялся за мелкими предметами: за конфетными бумажками, которые Мальчик подбрасывал ему и дергал за нитку; сам приставал к любой отдельно лежащей мелочи, оживляя ее лапками для игры и преследования; или старался зацепить коготками низко летающих мух. Но пугался больших вещей — мяча, швабры, неожиданного появления Бобки, — вскидывался на лапках или же припадал к земле, урча и напружинивая лапку, чтобы ударить, а часто, не выдержав, пускался наутек на веранду или до ближайшего дерева. Мелким рыбкам, которых ему давали, сразу отъедал голову, чтобы они теряли облик и уже не смогли бы извернуться и ускользнуть; а на сухую колбасную кожуру мурчал и злился, как на живую и враждебную, потому что она сопротивлялась жеванию и не хотела быть проглоченной.
Потом Капитон подрос: разочаровался ловить мух, признал Бобкино существование и осмелел захаживать на его территорию — интересоваться, что у него в миске и в конуре. Бобка бестолково радовался, подробно обнюхивал Капитона, припадал мордой на лапы, прыгал и даже дурашливо пугал отрывистым басистым хуканьем, — не знал, как играть с непохожим на него существом. И вскоре примирился: не суждено — и они дружили без игровой возни, одним лишь учтивым наблюдением жизни другого, а потом, когда бытие каждого пригляделось до подробностей, и одним лишь доверчивым приятием — ощущением единой хозяйской родины.
Капитон, конечно, заметил, что Бобка стал инвалидом, но особого вида не подал, хотя и озадачился вначале его новой подскакивающей побежкой, а по ночам чаще просыпался, привыкая к иному звяканью Бобкиной цепи, будто ее теперь кто-то встряхивал, а Бобка спал в конуре и ничего не слышал. Первые дни Капитон стеснялся приближаться к невеселому почужевшему Бобке, несмотря на то что Мальчик теперь подкармливал пса сверх положенных остатков и в миске у него появлялась любопытная снедь.
Зато стал навещать Бобку соседний пес по кличке Вэф. Вэф был уже старенький, но из-за своей щуплости и умильной крутолобастой морды выглядел щенком-переростком. Прибился он к соседям самостоятельно, когда Бобка еще ползал сосунком и его прибытия, конечно, не помнил…Вэф тогда просто подошел с наружной стороны калитки и незлобно гавкнул: «В-вэф! В-вэф!»
Взрослому сыну владельца понравился такой наивный подход; он впустил пса во двор: мелкого, грязно-кудлатого, лохмоногого дворнягу со светло-пегим окрасом и неизвестным прошлым, — тут же назвал его Вэфом, дал ему поесть и даже сколотил наспех конуру; видно, для того, чтобы отец, вечно сердитый на него, на сына, что он мало работает в огороде и все больше гоняет музыку на полный звук или укатывает на мотоциклах с компанией, не прогнал бы Вэфа со двора. Вэф служил плохо, за весь день гавкал несколько раз, как одышливый старичок: «В-вэф! В-вэф…»; на цепи он сразу захандрил, ошейник глубоко утонул в его пушистой шее, которая оказалась совсем тонкой; цепь ему была и чуждой, и тяжелой, днем он уставал от нее, а ночь напролет отдыхал. И его отпустили служить вольно. Осенью, когда сын уехал, его седовласый отец хотел прогнать нерадивца, но тот, каждый раз послушно уходя, через несколько дней снова являлся со своим кротким «В-вэф, в-вэф» и достиг того, что его надоело прогонять. Так он прожил зиму (щели в конуре пришлось заткнуть крученой бумагой), а весной Седовласому принесли взрослого щенка, тоже простопсина, но от давней дворовой суки без бродяжьего прошлого. Сын Седовласого — он в это время как раз снова наезжал к отцу — дал новому псу дурашливую кличку Мопед. Мопед быстро возмужал и вскоре вытеснил Вэфа из конуры в случайно упавшую набок водосборную бочку, и его законно посадили на цепь, а Вэф остался при нем, как старый родственник. Седовласый, совсем к этому времени привыкший к Вэфу, не стал ставить бочку обратно на попа, лишь откатил ее подальше от угла дома, чтобы ее теперь зря не заливало, и подпер камнями. Приятели сына любили Вэфа за то, что он провожал их от калитки до дому своим деликатным вэфканьем, а если те хотели — охотно подставлял черно-пятнистый лоб с крупными ушами под снисходительный треп. Тогда как Мопед облаивал их мелко, но настойчиво, не давая себя гладить.
Правда, с появлением Мопеда Вэфу стало меньше перепадать едового внимания, и он в последнее время жил на три двора: два ближних по улице дома были без песьего призора, и Вэф стал отираться там под кухонными окнами, а хозяйки, завидя его невинную морду, разделывали мясо от костей не так тщательно, как раньше…До своего несчастья Бобка держался с Вэфом пренебрежительно, даже высокомерно, хотя бы потому, что тот был мельче, с несуразным гавканьем, и никудышный для дворовой службы — без чувства своей единоличной территории.
Он быстро отгавкал попытки Вэфа пристроиться также и к их кухонному окну, а летом — его терпеливое вылеживание в сторонке от очага, пока Хозяйка что-нибудь сготовит. А Хозяин добавил Вэфу пинка. Все же Вэф, больше не заходя к ним, с улицы привечал Бобку своим мочалистым, без особой формы, хвостом. И Бобка быстро догадался зря не тратить на него горла.
Теперь, когда он одиноко замкнулся в конуре, Вэф стал навещать его через случайную щель в заборе. Он почуял разницу в Бобкиной службе, выспрашивал его издали «В-вэф? В-вэф?», а когда увидел его беспомощные инвалидские скоки, сам, не побоявшись, подошел и познакомился с ним, причем осторожно понюхал и свежую корочку на культе, — а горюющий Бобка не смог показать былой гонор. Все же Вэф не совсем впустую прожил свои долгие дворняжьи годы: его сметки хватило понять, что молодой, устойчивый по службе Бобка — тем более крупнее его, Вэфа, — потеряв лапу, сразу стал ему ровней. Понял это и Бобка, исскуливший ночами всю свою спесивую заскорузлость. Они подружились, и Вэф иногда, с молчаливого Бобкиного согласия, брал из его миски косточку потощее.
По другую сторону двора жила белая остромордая сучка Аста. Она, как и Вэф, была вольноотпущенной, но пределов своей территории почти не покидала, служила ревностно и аккуратно. Стоило ее владельцам после отлучки войти в калитку, как она тут же выпрастывалась из конуры, забегала вперед них в глубь двора и, неся хвост опрятным колечком, громко сообщала хозяевам, что порученная ей территория в полном порядке: вот-вот, вот ведь — насквозь пролаяна.
У Бобки сложились с ней натянутые отношения. Еще вначале, когда он впервые осознал ее как суку, он обнюхал ее с настырным дружелюбием — и за это она стервозно цапнула его, причем прихватила зубами одну лишь шкуру, чтобы было больней. И Бобка ее с тех пор не то что невзлюбил, но отметил, что как самка она остерегает себя слишком рьяно. Что его и остудило. Потом, при редких встречах на улице, он, послушный велению обязательной перепроверки знакомства, учтиво, опасливо обнюхивал ее, вспоминал то стервозное клацанье челюстями, ее мелкие зловредные зубки и больше не приставал — притерпелся подавлять интерес…В начале осени Бобка все чаще стал появляться из конуры, осваиваясь с безлапым положением. Он и сам чуял, что служба его запущена, лай редкий, тоскливый, и Хозяин стал беспокоиться за сохранность двора, а особенно свиней. Однажды он снова присел перед Бобкой, пощупал культю, а Мальчик опять горячо убеждал его не прогонять инвалида, ведь лаять он не перестал, а ночью посторонним не видно, кто это там гремит цепью — полноценный пес или калека. Хозяин подумал-подумал и потрепал Бобкины уши — оставил.
Постепенно Бобка обессилил языком грызущего зверька, кончик культи перестал сочиться и затянулся сплошной коркой, правда, очень нежной: сквозь нее еще болезненно ощущалась шероховатость земли.
Вскоре хозяева перебрались из-под навеса на веранду, а потом и совсем не стало их видать за едой — перешли в дом и оттуда выносили Бобке, как и раньше, жирный слив из тарелок.
Осень наступала теплой и тихой. Пучки лука, подвешенные на веранде, лоснились от сухости, Хозяйка выметала пыль и паутину, усыхающих на стекле ос и мух.
Бобка иногда скулился погулять, чтобы без цепи как следует размять отлежанное тело. Но Хозяин выпускать инвалида запрещал.
Потом полили холодные тягостные дожди, и грызущий зверек в культе снова ожил, еще и потому, что Бобка содрал нежную корочку: он придерживал кость, чтобы погрызть. Снова без сна он ожидал смутного рассвета, чтобы забыться от занудливой ночной хвори. Тянуло по озеру мглистой хмарью; вороны каркали на разные лады: одни скрипуче стенали, как лодка на озере, когда гребут веслами, другие каркали хрипло и низко, судорожно распуская крылья, зябко хлопоча и вновь сосредоточиваясь, — эти будто перехрюкивались с живущими в сарае свиньями.
Бобка злился на свиней, когда от них дул ветер: их густо-вонючий запах подавлял разнообразие всей удаленной жизни, и пресная серость застила не только Бобкин взор, но и забивала нюх. В одну из таких промозглых ночей, когда шел стойкий свиной дух с туманом, в котором глохло даже цепное бряканье соседского Мопеда, и ничем, кроме сырого древесного шума, нельзя было отвлечься, Бобка чуть не взвыл от тоски. Спал весь мир: хозяева, Мальчик, соседи, свиньи, дрых на веранде кот Капитон, не слышно было ни ближних, ни дальних псов, даже блохи, грызущие Бобкину шкуру днем, и те не шевелились, угревшись на ночь. А Бобка держал глаза открытыми, вглядывался в смутные заборы, крыши, в клубящуюся белесую тьму над озером; вглядывался нарочно — знал, что взгляд его от зоркого бдения утомляется, немеет, веки тяжелеют, жмурятся — и тогда сами просятся спать. Он смотрел долго, пока веки не начинало пощипывать, словно их кромки закислились от прохлады, — и потом сразу оставлял сопротивление. Веки удовлетворенно смежались, становилось немного уютней, теплей (будто глаза запирали выход тепла), и обычно вскоре наваливался сон. Но в ту ночь не подействовала и эта безотчетно нажитая уловка. Как только взгляд окунулся в тьму, все слепое, приглушенное и забитое свиной вонью внимание переключилось на зловредно жующую тварь.
