— Теоретики, эстеты, не знают, куда еще электроды засунуть, все бы им лягушек резать… — сплевывали через губу на втором отделении.
Понятно, что сотрудники кафедр обоих отделений таких демонстраций себе не позволяли: все-таки взрослые, серьезные люди. Да и вообще, раз направление в науке существует, значит, оно продуктивно. Но все-таки легчайшее, почти неуловимое отчуждение между «полевиками» и «теоретиками» было и здесь.
И вот представьте себе мой статус. Учусь я на кафедре зоологии позвоночных: уж такие полевики, что дальше просто некуда. Зато работаю на кафедре физиологии высшей нервной деятельности — сплошь теоретики, куда ни глянь! Да и сама работа тоже такая, двойственная. С одной стороны, изучаем поведение волков — просто мечта для зоолога-полевика. С другой стороны, в экспериментах исследуем у этих самых волков уровень развития рассудочной деятельности. Правда, никого «не режем» и электрический потенциал клеток головного мозга не снимаем, но все-таки опыты, модели, искусственные условия.
Год я так работаю, другой… Чувствую, как-то меня братья-полевики начинают раздражать своей кондовостью и сермяжностью. Ну что, в самом-то деле, за пещерный подход к науке: просто Фенимор Купер в смеси с Сетоном Томпсоном?! Вышел в лес, увидел след, шерстинки-перышки приметил и по ним события восстановил. Этот сидел здесь, тот шел туда, первый второго съел… Кабанам свеклы в кормушку насыпал, ночь в засидке просидел, по теням их считая. Вот радость-то, да такой наукой еще при царе Горохе занимались.
Чтобы жизнь животных в природе изучать, надо талант следопыта иметь, терпение нечеловеческое, удачливость, наконец. И все равно, пока какой-то материал накопится, чтобы можно было однозначные выводы делать, вечность пройдет.
Нет, думаю, похоже, физиологи потолковее будут, чем наши. Выбрал тему для изучения, собрал группу животных, поставил опыт. Не получилось — повторил. Опять не получилось — изменил условия эксперимента. Сколько надо, столько и изучаешь, что хочешь, то и проверяешь. Одно слово — чистая наука: все изящно, доказательно и показательно.
Именно в таком настроении работаю в виварии, размышляя по ходу дела, какой бы такой красивый эксперимент по изучению поведения волков умудрить. Так чтобы все регистрировалось, повторялось и проверялось. И чего я вообще на полевую кафедру пошла?!
Тут звонок в дверь. Надо открывать, поскольку работницы вивария разбегаются по домам уже часа в два, а дежурного я сама отпустила. На пороге стоят две барышни, сразу ясно, физиологи или биохимики. По манерам и по виду судя, не студентки уже, а аспирантки — такие важные и многими знаниями отягощенные.
— Извините, — говорят, — мы с кафедры физиологии животных, нам нужна собака для экспериментов.
— Да всегда пожалуйста, идите в собачник и выбирайте.
Поводок выдала, довела до собачника. Пусть смотрят, откуда же я знаю, какого пола и веса собака им нужна. Ведь для физиологических опытов это очень важно. Дворняжки подопытные в вольерах прыгают, лают. Им развлечение — люди пришли, может, угостят вкусненьким или гулять поведут. Многие собачки тут не по первому году живут, каких на них опытов только не ставили, но все интереснее, чем в клетке сидеть.
Смотрю, замялись мои физиологини: «Не могли бы вы нам помочь. Нам нужен самец собаки, но как отличить его от самки, мы не знаем…»
Ну теор-ретики!
Пока горит свеча
В моем представлении ремонт и стройка всегда относились к числу стихийных бедствий. При этом к ремонту, допустим, в собственной квартире еще можно притерпеться, и он хоть как-то прогнозируем. А вот любые ремонтные работы в питомнике Ботсада или в виварии всегда случались по принципу наступления зимы в Москве, то есть совершенно внезапно и в состоянии полного отсутствия готовности к этому катаклизму.
С одной стороны, понятно, что вольеры, клетки и прочие сооружения изнашиваются и стареют: доски гниют, сетка ржавеет, крыша начинает протекать… Да и животные активно ускоряют этот процесс. И в самом деле, почему бы скучающей собаке не прогрызть дыру в двери или не оторвать кусок сетки?! По-хорошему, все эти повреждения надо, заметив, как можно раньше устранить. А для этого нужно иметь запас новых досок, сетки, рубероида и т. д. и т. п.
Вот тут и возникает то самое «но, с другой стороны…» Напомню, что на дворе середина 70-х годов XX века, то есть любые стройматериалы в СССР являются чуть ли не стратегическим сырьем и строго фондируются. В свободной продаже ничего этого нет вообще. Отдел снабжения факультета не позволит заказать что-либо по принципу просто так, чтобы было, если что… Заявка на материалы должна быть обоснована, согласована, подписана, и не абы кем, а ответственными лицами, включая декана и главного бухгалтера. А если все это сделано, то ждать, когда же материал по заявке будет получен, можно месяцами. А уж что и в каком количестве из заказанного все-таки выдадут, так это даже не загадка, а тайна.
Теперь понятно, что никакого планового мелкого ремонта не было и быть не могло. Ремонт был только авральный, когда очередной четвероногий мастер превращал свое жилище в руины либо доводил до того состояния, что запереть его там просто нельзя. Ну а сам материал для починки приходилось, как это называлось, доставать. Привезли, например, какой-нибудь громоздкий прибор в дощатом ящике. Так едва пустой ящик на улицу вынесли — смотришь, уже облепили его научные сотрудники с гвоздодерами и плоскогубцами в руках. Через полчаса от ящика и следов нет — умельцы все разобрали и растащили по заначкам. Или, допустим, оставили без присмотра строители рулоны сетки — вот сетка и «ушла». Нехорошо, конечно, а что делать? Все так изворачивались…
Ясно теперь, почему мы клеток вовремя не чинили. Ведь если сегодня забить щели в стене досками, добытыми с таким трудом, а завтра вдруг понадобится сколотить новую дверь, то из чего ж ее делать-то, а?! Вот и смотрели мы на рассыпающиеся собачьи вольеры, мол, авось еще постоят. Сегодня никто не вылез — так, даст бог, и завтра не вылезет.
А вот когда «вылезал», тут уж начинался аврал в лучшем виде: ночь-полночь, кровь из носу, но чем хочешь и как сможешь, только вольеру или клетку приведи в такое состояние, чтобы больше не вылезал.
Читала я в те времена Дж. Даррелла и диву давалась. Разломает у него там какой-нибудь зверь клетку, выберется на свободу. А вся экспедиция как набежит: кто новую сетку тащит, кто доски, кто проволоку. Раз-два, новую клетку сколотили, зверя изловили и на место водворили. И где ж это, думаю, они в джунглях столько всякого добра натырили, что в любой момент у них все наготове?!
Много за десять лет у нас всяких авралов случалось, но один запомнился накрепко. Начать придется издалека.
Помимо тех волков, что жили в виварии, была у нас еще одна волчица в Ботсаду. И обитала она там как самая настоящая подпольщица, то есть нигде не значилось, что она вообще есть на белом свете.
Привез ее Тарику один из многочисленных знакомцев аж из Монголии двухмесячным щенком. Мне она была нужна как рыбья кость в горле. Во-первых, наши волки давно уже стали матерыми и вводить чужого маленького щенка в стаю было проблематично. Во-вторых, в два месяца волчонка приручать поздно. Чтобы он по-настоящему к человеку привязался, брать его из логова надо чуть только глаза открыл, то есть в две, самое позднее три недели. Но Тарика разве ж переспоришь. Уперся, как всегда, мол, ничего не поздно, приручится, а вырастет с собаками — вы же еще на ней науку сделаете… Совсем с ума сошел, с какими собаками?! Да узнает ботсадовское начальство о волчице в питомнике — мы все отсюда вылетим мелкими пташками, не только она! Куда там! Оставил…
Живет Ульяна в питомнике, растет в собачьей стае, вместе с ними по саду бегает. Никто из посторонних людей о ней не знал. Ну а если ночные сторожа волчицу и видели, то не понимали, кто это. Мало ли в саду собак, вон еще дворняжка носится. Пока маленькой была, все хорошо. И собаки ее не обижали, и она к ним со всем пиететом относилась.
