– Предпочла бы считать, что нет.
– Прекрасно! А раз так, что бы ни случилось, виной тому будет любовь, а отнюдь не слабость ваша, равно как и не мои обольщения.
– Изворотливы вы исключительно.
– О, не более, чем вы жестоки!
– Нет, это не жестокость, а благоразумие.
– Как приятно порой о нем забывать.
– Вообще-то да... но муки раскаяния!
– Полноте! Откуда им взяться? Вы еще держитесь таких глупостей?
– Меньше, чем кто бы то ни было, поверьте... пугает меня лишь ваше непостоянство. Мысль об этой малютке Дольсе приводит меня в отчаяние.
– Что же, вы не видели, как я пожертвовал ею ради вас?
– Сделали вы это умело, я бы даже сказала, изящно... Но как всему этому верить?
– Лучший способ для женщины, желающей обеспечить постоянство возлюбленного – привязать его к себе высшими свидетельствами своей благосклонности.
– Вы полагаете?
– Не знаю средства более верного.
– Где мы сейчас, ответьте, прошу вас?.. Быть может, в лесной глуши, вдали от людей... А вдруг вы предпримете... нечто крайне неосмотрительное, сколько бы я ни звала на помощь, никто не придет.
– Но вы не станете звать на помощь?
– Смотря чего вы будете домогаться.
– Всего...
И Селькур, сжав возлюбленную в объятиях, сделал попытку увеличить число своих завоеваний.
– Ну конечно! Разве я не говорила, – томно произнесла графиня, вяло защищаясь, – разве не предупреждала?.. Вот к чему все это ведет: теперь вам потребуются какие-то экстравагантности?
– Вы ведь мне их не запретите?
– О! По-вашему, в этих условиях можно что-либо запретить?
– Это означает, что, не будь благоприятных условий, победа моя – лишь дело случая...
Проговаривая это, Селькур, казалось, охладевал; вместо того, чтобы торопить развязку, он ее задерживал.
– Вовсе нет, – сказала графиня, возвращая его на путь, с которого он только что сошел. – Вы хотите, чтобы нас здесь застали? Принуждаете меня делать вам авансы?
– Да, это одна из моих причуд, хочу, чтобы вы мне сказали... и доказали, что иллюзии и обстоятельства ничуть не влияют на мое торжество и, будь я неизвестнее и беднее всех на свете, я добился бы от вас не меньше того, на чем настаиваю сейчас.
– Ах, мой Боже, что за важность!.. Да я скажу все, что вам захочется; в иные минуты ничего не стоит говорить, сколько угодно, и я уже готова вас заверить, что вы пробудили к жизни одну из таких минут.
– И вы склоняете меня ею воспользоваться?
– Я не склоняю, но и не запрещаю: я уже говорила вам, что сама не ведаю, что творю.
– Тогда позвольте, сударыня, не терять рассудок мне, – сказал Селькур, поднимаясь. – Любовь моя осмысленней вашей, она чиста и стремится сохранить чистоту предмета, ее вдохновляющего. Если я, подобно вам, поддамся слабости, чувства наши быстро угаснут; ищу я, сударыня, руки вашей, а не суетных утех: зиждутся они на распутстве, поводом для них служит исступление восторга, но очень скоро они заставляют горько сожалеть тех, кто предался им, забыв о чести и добродетели. Вас неприятно поражает то, как я веду себя в миг, когда взволнованная ваша душа жаждет уступить напору желаний, порожденных стечением обстоятельств; после нескольких часов размышлений поведение мое больше не покажется вам оскорбительным: тогда и настанет время для нашей встречи, сударыня, я брошусь к вам в ноги, и будущий супруг станет вымаливать прощение для повинного любовника.
– О сударь! Как я вам обязана! – сказала графиня, поправляя смятое платье. – Остается только пожелать женщинам, готовым забыться, всегда обнаруживать рядом таких разумных мужчин, как вы! Пожалуйста, прикажите подать экипаж, мне не терпится попасть домой, где я вволю наплачусь и из-за слабости своей, и из-за ваших обольщений.
– Вы и так в экипаже, сударыня. Это немецкая берлина, запряженная шестью английскими скакунами, ожидающими вашего приказа: последнее волшебство короля Воздуха, но отнюдь не последние подарки счастливого супруга прекрасной де Нельмур.
– Сударь, – ответила окончательно сбитая с толку женщина после некоторого размышления, – жду вас у себя, дабы выразить расположение свое и благодарность... Вы увидите, я, наверное, буду более благоразумной, что отнюдь не приуменьшит моей готовности вам принадлежать.
Селькур открывает дверцу, спускается; лакей закрывает ее за ним и спрашивает, какие будут указания.
– К моему дому, – говорит Нельмур.
Лошади трогаются в путь, и в скором времени наша героиня, недавно воображавшая себя лежащей на ложе из зелени, в жасминовой беседке, въезжает в Париж на роскошном экипаже, который отныне принадлежит ей.
Первые предметы, поразившие ее взор, едва она вошла к себе – великолепные подарки, полученные ею от Селькура, не позабыт и маленький алмазный дворец.
– По здравом размышлении, – решает она, ложась спать, – ясно: человек этот одновременно и очень умен, и очень глуп. Такой, несомненно, должен стать отменным мужем, но для любовника он холодноват, мне кажется, будь он чуть погорячее, любовные ощущения, сдобренные пылом, ничуть не повредили бы чувствам супружеским. Как бы там ни было, пусть приходит; крайнее средство – сделаться его женой, устраивать праздники совокупно с ним и разорить его в короткий срок; сие сулит немало наслаждений, особенно для такой, как я, фантазерки. Уляжемся же, с приятными этими мыслями, они послужат заменой действительности, которой я лишена... О! Совершенно правильно говорят, – добавила она, отдаваясь себе самой, – никогда не надо рассчитывать на мужчин.
– Этой не удалось меня обмануть, – рассуждал со своей стороны Селькур с гораздо большим хладнокровием. – О Дольсе, сравнения нет! Подвергать эту восхитительную женщину второй части моего испытания теперь уже почти бессмысленно, – продолжал он. – Там, где властвует добродетель, неизбежно присутствие других достоинств; насколько могу я рассчитывать на женщину, которая являет изрядную стойкость, не попадаясь в сети, расставленные чувственностью, настолько недостает последовательности характера и благодетельности сердца той, которая вовлекается в авантюры под влиянием самых малозначащих обстоятельств. Хотя нужды нет – неважно, пробуем дальше, иначе я буду укорять себя за то, что изменил свое решение.
Подробно рассматривая сложившуюся ситуацию, Селькур счел, что обе женщины, подвергаемые испытанию, находятся примерно в одинаковом положении: Дольсе получила знаки любви, подарки, и в душе ее состояние счастья – после того, как она узнает о недавних событиях – должно смениться самой глубокой печалью, какая только возможна для женщины благонравной и чувствительной. Госпожа де Нельмур в свою очередь также получила знаки любви и подарки, и ее душа от приятного спокойного настроения – после последней сцены с Селькуром – должна была перейти к состоянию самому обидному для женщины кокетливой и самолюбивой. Ожидания обеих женщин также были одинаковы: что бы ни случилось, и та и другая могла рассчитывать на руку Селькура. Таким образом, устроитель испытаний, мастерски применяя к каждой из женщин особое средство, добился полного сходства их мироощущения. И теперь, в обстановке устойчивого равновесия, последние опыты над ними должны были подействовать одинаково, то есть, по существу, обе побуждались к поступку, из которого следовал либо положительный, либо отрицательный результат, с учетом разности их душевного склада. Итак, глубоко обдумав и прочувствовав все эти соображения, Селькур наметил последний эксперимент.
Он нарочно остается четыре дня в деревне, на пятый – возвращается в Париж. На следующий же день он продает лошадей, мебель, драгоценности, увольняет слуг, не выезжает в свет, и в письменной форме извещает обеих возлюбленных о том, что учинилось ужасное несчастье, и он вмиг лишился богатства, отныне он разорен, и в надежде спасти плачевное свое положение, он только уповает на доброту их и на их руку. Все знали о непомерно больших тратах, недавно совершенных Селькуром, и слух о его разорении быстро разнесся повсюду, никому не показавшись неправдоподобным, и вот, слово в слово, ответы, полученные им от двух женщин.
Селькуру от Дольсе:
«В чем повинна я, сударь, за что вонзаете вы мне в грудь кинжал? Я просила вас об одной только милости – не притворяться влюбленным, не чувствуя себя таковым; я открыла вам свою душу, и зная ранимость ее, вы причинили ей боль, задев самую чувствительную струнку, вы пожертвовали мною ради соперницы моей, вы свели меня в могилу. Однако довольно говорить о моих невзгодах – речь идет о ваших; вы просите моей руки, так придите и посмотрите, жестокий, до какого состояния вы меня довели, удостоверьтесь, может ли рука эта вам принадлежать... Я угасаю, но знайте, жертва интриг ваших умирает, обожая вас. Скромное вспоможение, которое я вам предлагаю, быть может, немного поправит ваши дела и сделает вас достойным госпожи де Нельмур; будьте счастливы с ней, вот единственное пожелание, которое остается высказать несчастной Дольсе.
