Мальчик был абсолютно уверен в том, что когда закончится война, он вернётся вместе со своим любимым в дубовый-сосновый Шлезвиг, и они навсегда останутся жить вместе с ним в родовом замке его любимого, и будет каждая ночь их ночью. (Кроме тех дней, когда мальчик будет отказывать мужчине, ну по известным мальчишеским причинам, о которых известно было и Симке, — из его собственной практики поведения с мужчинами в постели), — потому что хотя они конечно не совсем были женщинами, но всё-таки что-то есть, по крайней мере в таких делах мальчишки друг друга понимали правильно, и знали о чём речь. Это нужно всё объяснять взрослому мужчине, и всё равно он тебе не верит, потому что не знает что и как.
Вопрос о том, как это будет выглядеть в глазах соседей он решал одним пальцем: — формально он будет секретарём-управляющим у своего мужа; — да, мужа, они тайно обвенчаются в какой-нибудь деревенской церкви, и мальчик будет одет в ослепительное женское платье, и в жизни никто ни о чём не заподозрит! Никто кроме портовых друзей его детства, их он пригласит чтобы смотрели и завидовали! А они расскажут священнику всё, пастор повесится и этот их брак останется их тайной. Следовало пощадить сельского священника, но в Великой Германии отношения мальчиков с мужчинами не поощрялись, а рисковать своим счастьем мальчику не хотелось. Поэтому в смерти сельского пастора прошу винить фюрера, с его настоятельным императивом нравственности.
Симка слушал, и сам начинал верить. Но у Лореляйн оказывается был припасён и другой, более практичный, реальный вариант, который ему почему-то не нравился. Но именно на него рассчитывал взрослый, который расставаться с мальчиком тоже не собирался, ни при каких обстоятельствах, даже если бы пришлось взорвать под столом фюрера портфель с килограммом английской взрывчатки! Он рассчитывал вернувшись с фронта официально усыновить любимого мальчика, так делалось. Разумеется это вызывало подозрения, но было в пределах допустимого. Однако сам мальчик быть сыном своего любовника упрямо не желал, когда заходил разговор на эту тему, он бесился, начинал метаться по комнате, и потом терроризировал мужчину в самый неподходящий момент риторическим вопросом: — «и я потом должен буду всю жизнь ебаться с собственным папой?» — ему ведь хотелось не просто быть рядом, а отдаваться, и в постели и везде, где захочется, принадлежать мужчине… Мальчику хотелось быть его женой, при всех своих правах и обязанностях, женой — а не сыном, он хотел быть фрау Лореляйн фон Криг. В общем если не считать фантазии, в остальном Лореляйн, который был по возрасту младше Симки, ориентировался в этом мире так, как будто был на десять лет старше, и Симка это признавал, и опыта самостоятельной жизни у портового мальчика было на самом деле несравненно больше, и житейского таланта тоже. Это обстоятельство их потом и спасло…
Видеться со своим новым другом стало для Симки непреодолимой физиологической потребностью, его неудержимо тянуло к колдобине, к красивому мальчишке в немецкой форме, с валяющимся под ногами карабином, приклад у которого был такого противного вида, как не отмытая лопата, для выгребания дерьма из ямы. Лореляйн своей винтовки не замечал, он её таскал просто потому что негде было оставить. Этот смертоносный вид стрелкового оружие понадобился Лореляйн один-единственный раз, потому что когда он рассказывал Симке об отплытии секретного дредноута на север, в норвежские шхеры, то Симка решил зачем-то пошутить, может просто слушал невнимательно. Мальчик так смешно рассказывал про свинью на трапе крейсера, а его речь вообще всегда была грубой, это была речь рабочего из припортовых кварталов, — и Симка не разобрал интонаций. И сказал, что норвежские шхеры, — удобное место чтобы приглашать местных мальчишек на рыбалку, в какое-то сосновое местечко, где клюёт не то совсем, что собирались ловить, и что наверное матросский свисток грека частенько бывает во ртах норвежских подростков из прибрежных рыбачьих посёлков. И вовремя остановился в своих подлых фантазиях, потому что в лицо ему через прорезь прицела немецкого карабина смотрели два зрачка, полыхающие бешеным синим огнём. Он мгновенно понял, что стрелять немецкий мальчик умеет. Ангел-хранитель подсказал путь к спасению, — не замечая пальца мальчика, выжимавшего свободный ход курка до упора, Симка закончил не дрогнувшим голосом: — «а норвежские пацаны засовывают репу ему в жопу!». Такая концовка мальчишку удовлетворила, и ствол карабина опустился, но как он оказался в его руках? Это осталось тайной мальчишеской ревности… Симка потом предпочитал молчать о матросе, чтобы ни рассказывал ему Лореляйн, и каким бы смешливым тоном это ни рассказывалось. А мальчик в благодарность навсегда забыл про свой карабин, который валялся под ногами.
Симка не ебался с Лореляйн, и не целовался, и не пытался дрочить у него на глазах, ему в этом смысле хватало мужчин из его роты. Но вот ни лейтенант с хуем и тушёнкой, ни узбек с котелком каши и двойной порцией масла, так и не стали для него своими. Они ебли его и получали удовольствие, но всё равно они были чужие, это были всего лишь мужчины которые приходили справить удовольствие, и уходили как приходили; — своим для Симки был только этот красивый немецкий взрослый мальчик, своим настолько, насколько это вообще бывает в природе жизни.
Лореляйн размышлял над чем-то подобным тоже, и постепенно в замке фон Крига стали открываться вакантные должности, которых сначала там не было заметно, и на которых вполне хорошо бы смотрелся Симка, с его образованностью, с его знанием немецкого, и с его орудием в трусах. Разумеется к фон Кригу он не должен был приближаться на расстояние полёта дальнего бомбардировщика типа Ю-88. Лореляйн Симке верил, может быть напрасно, — мужчины есть мужчины, и в замке наверное разыгралась бы потом одна из самых жутких и таинственных историй Агаты Кристи, потому что благими намерениями дорога в ад вымощена, вы знаете… Но пока, осторожно и осмотрительно, Лореляйн начинал подбирать место для своего друга, где-нибудь поближе к себе, чем мавзолей и кремлёвские стены. В фатальность предначертанного им расставания этот мальчик не верил, и вообще фатальности не любил. Из опыта своей жизни он знал, что в любом заборе бывает дырка.
Симка не представлял себя служащим в замке немецкого барона. Зато он уже просто видел своего друга студентом московского вуза, участником самодеятельного спектакля «Три товарища» — по Ремарку в студенческом театре, комсомольским вожаком в будущей Советской Германской Республике и всё такое. Лореляйн это представлялось бессмысленным набором слов, он не слушал и понимать не хотел. Что будет делать в Советской Германии его мужчина? Ну и разумеется Лореляйн был совершенно уверен в том что победят в войне германские армии, рейхсвергевергеварен, иначе и быть не может, а Симка верил в наше дело правое, и товарища Сталина, но кто бы из них не победил, они оба сами всё равно оставались вне закона. Любить и выйти замуж за любимого им было невозможно обоим… Так только, в мечтах и мальчишеских фантазиях, которые, если по правде, — почти правда.
Это было так, но расставаться мальчишки тоже не собирались. И вот тогда, — разумеется не Симка это придумал первый, — они решили, и поклялись на гладкости своего марсианского астероида, который был ничем не хуже чёрного камня в мусульманской Каабе, — такой же бесконечной древности космический камень, прилетевший сюда специально для того, чтобы двое влюблённых друг в друга развратных мальчика клялись на нём в преданности и верности мальчишескими клятвами; — ничего лучшего придумать для священного ритуала были и нельзя, — и вот они оба, став на колени и коснулись астероида губами, и поклялись друг другу, что после войны они каждый год будут приходить в условленный день в условленное место, и ждать от восхода солнца, до захода, там, никуда не уходя. В этот день.
Этот договор в какой-то степени успокоил их обоих, теперь они могли расстаться при необходимости, потому что не обязаны были расставаться навсегда. И тем не менее Лореляйн всё равно становился грустным, если начинал думать о расставании, — он чувствовал что мир вокруг их тайного источника начинает слишком крениться, и что скоро всё это просто-напросто закончится. Ему для этого вовсе не нужны были никакие штирлицы в штабе, его мальчишеское сердце было самым лучшим в мире штирлицем. И это именно он сказал Симке, что каждую ночь молится о волосатом пальце, который протрёт дыру на карте дивизионного масштаба, в том самом месте где находится их волшебная колдобина, с живой водой для двух любящих друг друга юношей. Лореляйн так и сказал: — любящих… Но это слово снова значило совершенно не то, что это слово значило по отношению к его мужчине, — это опять было совсем другое слово. Симка это понял, и повторил: — Да, любящих друг друга…
