После опыта с рыжим разведчиком, Симка уже позволял всем желающим увести себя за памятники товарищу Бебелю, и расстрелу французских коммунаров на втором этаже кремлёвского дворца, и там позволял мальчишкам сколько угодно себя тискать и целовать, а желающих оказалось так много, что губы и соски под самой настоящей девчоночьей комбинашкой распухли и болели, так что утром оказалось что вокруг них за ночь образовались круги синяков; но это всё была не интересная мелочь. Каждый раз, когда он появлялся в зале за руку с очередным мальчиком, все видели его вздувшиеся от поцелуев этого мальчика губы, и удержаться от поцелуев не удавалось уже никому. Девочки были брошены, они сбились в кучу замышляя планы мести один страшнее другого, потому что мальчишкам танцевать и целоваться с другим мальчиком, у которого и так уже распухли губы, и горят пламенем щеки, оказалось интереснее, чем танцевать с назначенной тебе твоей мамой девочкой с поджатыми губами и старательно заученными ответами и вопросами в уме. Все были в восторге от Симкиной выходки, всем было смешно и весело с ним, не реагировал только тот, для кого этот весь смертельно опасный маскарад и был задуман: — молча сидел в углу и упорно рассматривал кончики своих ногтей неулыбчивый Славик. Ему в обязанность было это веселье, и уйти он не мог, поэтому он сидел мрачный, и страдал. Когда Симка пролетал мимо его колен в танце, развевая веер своего белоснежного платья, он закрывал глаза, и открывал только тогда, когда по его расчётам пара была уже на другом конце зала… Девочки пытались вытянуть угрюмого парня в круг, приглашали на танец, но он ни с кем танцевать не стал. Он единственный никак не оделся, а пришёл в обычной школьной вельветке, и даже ботинки не почистил, за что дежурный педагог три раза прогонял его из зала, он уходил и приходил снова, но к ботинкам и не притронулся. Тогда педагог обратился к директору Кремлёвского Дворца, и только уже в результате вмешательства генерала в форме и при орденах подросток кое-как оттёр пальцем свои ботинки. Но это была единственная победа, которую советская педагогическая система одержала над сыном начальника охраны Симкиного папы.
Сам Симка так и не сумел подойти к нему в тот вечер, его ноги переставали слушаться, и чем ближе он к Славику находился, тем труднее и невозможнее было сделать движение. Зато вот назад мальчишку выбрасывало само собой, происходило это так, как будто в опыте с магнитами на уроке физике, подростков просто отбрасывало друг от друга… — непреодолимая стена, вставала между ними.
Если все мальчишки были в священном восторге от принцессы-мальчика, то педагоги, ответственные за проведение карнавального мероприятия, были повергнуты в священный ужас, — это была гибель педагогической Помпеи. Положение их было трудным, и по правде сказать, — безнадёжным; прекраснее прекрасного они знали, кто здесь чей сын. Такой педагогический талант был дан им от бога: — знать кто чей сын, а те, кому этого таланта недоставало, те потом пиляли тайгу, хотя, как говорится, они эту тайги не сажали. Поэтому вышвырнуть мальчишку из зала, таких умников не нашлось. Побежали звонить отцу мальчика, но отец воевал с самураями на Халхин-Голе, им трудно было сразу дозвониться и вызвать его с командного пункта, с которого он наблюдал за действиями самурайских танковых батальонов, которым противостояли наши героические сибирские полки, вооружённые, — не страха ради, а смеха для, — винтовками, гранатами, и шанцевым инструментом; — это потребовало много времени, так что пока дозванивались по правительственной связи, карнавал закончился сам собой. Но ответственные педагоги всё равно дозвонились. Симкин папа отложил завершение японской атаки на другой день, велел сибирским полкам пока покурить, сел в семимоторный военный самолёт, и полетел в Москву разбираться с сыном.
И на следующий день утром отец вошёл тяжёлыми шагами в комнату мальчика. Он распахнул дверь ударом ноги, в одной руке он душил брошенные мальчиком на диване женские чулки, а в другой — рукоять именного нагана с дарственной надписью, золотом по серебру, от товарища Т… Сзади цеплялась мёртвой хваткой за портупею мужа онемевшая Клеопатра Львовна. Отец отшвырнул жену и неумолимым роком стал над мальчиком. Но он так и не выстрелил, он прохрипел сдавленным, незнакомым голосом: — «Узнаю-убью». — потом сгрёб валявшееся на диване платье Славкиной сестры, и ушёл волоча его по полу как тряпку. Когда отцовские шаги затихли, и кто-то там стал наверчивать в прихожей кремлёвскую вертушку, Симкина мама наконец ворвалась в спальню, с полным ртом слов о медицинских докторах с еврейскими фамилиями, и прочей чепухе. Этого мальчик уже не слушал, — ни от чего он не собирался лечиться, хотя докторов он любил, а еврейских фамилий не боялся.
Весь день Симка старался не попадаться маме на глаза, а отец сразу же после доклада в Кремль о причинах своего прилёта в Москву во время боевых действий, улетел обратно, и всех победил. А мальчик бродил по дальним закоулкам дома, и ни с кем ни о чём не хотел разговаривать. Как вернуть сестре Славика платье и чулки унесённые отцовским гневом он не знал, да это его и не интересовало. Он не чувствовал, что вообще что-то должен отдавать, забрали и забрали… День был тяжёлый, долгий и серый, но он тоже закончился, этот самый мучительный день его жизни, и настала ночь. Мальчик лёг, уснул, и ему приснился сон, и этот Симкин сон стоил сна самого Гека. Сначала ему приснились мамины врачи с еврейскими фамилиями, они шли блестя золотыми зубами из своих еврейских ртов, с папиным револьвером в руках, и хотели застрелить товарища Т., потому что когда писали списки, то допустили ошибку, и вместо — «враЧи», написали: — «враГи». Товарищ Т. был голый и похожий почему-то на Славика, — совсем как тогда, когда Симка свалился ему прямо под ноги, на берегу реки. Сначала мальчик не знал во сне, как ему поступить, он сообразил приснить в свой сон товарища Ежова, и товарищ Ежов сразу же действительно приснился и арестовал во сне всех враГей, называя их фамилии страшным как медный тазик, голосом, и товарищ Т. был спасён, а Симка проснулся.
Он немного полежал так, потом сунул ладонь себе в трусы, и уснул снова. И на это раз ему уже не снились врачи с револьверами, а голый Т. был уже просто голым Славиком, и мальчик ощущал во сне сильное прикосновение крепких ладоней старшего подростка, потому что во второй части его сна Славик держал его за плечи, так же, как когда он разговаривал с Симкой, но только сейчас он был обнажённым, и сам мальчик тоже стоял перед ним голый, и их висячие пискуны вот-вот должны были коснуться друг друга… Симка почувствовал, что кто-то крепче и крепче прижимает к его себе, потом он ощутил прикосновение голого тела старшего подростка к своему голому животу, и его пискун почувствовал необычную тяжесть и прикосновение длинного и толстого члена Славика, — и он дальше уже не мог себя сдерживать, он сунул ладонь между животами, почувствовал и обхватил оба пискуна пальцами, и сразу стал спускать. От этого он и проснулся во второй раз. Никакого Славки разумеется в комнате не было, зато вот живот у проснувшегося мальчика на самом был весь залит скользковатой слизью спермы, в пупке стояла целая лужа, а с одной стороны сперма стекала струйками прямо на простынь…
Его мальчишеский половой член не успел опуститься и торчал над животом, упираясь и глядя прямо в глаза мальчику своим отверстием, как ствол пушки. Но Симку его вертикальное положение над животом не смутило, он был в спальне один, и если честно, то он видел эту картину уже не в первый раз.
Первое что подумал проснувшийся Симка, это то что мама опять заметит пятна на простыне, она однажды уже спрашивала сына, — что это такое? Симка отмолчался, и мама разумеется тоже забыла о своём открытии, это всё таки были не пятна на солнце. Симка подумал о маме, и забыл, — Славика не было рядом с ним, но легкое ощущения счастья оставалось, как будто и на самом деле он здесь был, и всё что он делал с мальчиком во сне, как будто было на самом деле. Симка в четырнадцать лет был уже опытным онанистом, обычно он дрочил себе подряд два-три раза если была возможность и никто не мешал ему; — спустив, он обычно лежал и смотрел, как его пискун снова начинает шевелиться, набухать и опять потом встаёт, и начинал дрочить снова. Но сейчас, после Славкиных прикосновений, пусть хотя только ему приснившихся, он не хотел даже прикасаться к своему разлёгшемуся на его голом животе мальчишескому члену своими пальцами, потому что это должны были быть пальцы другого мальчика… Вместо этого Симка протянул руку и включил свет настольной лампы. Вытираться он тоже не стал, во-первых он вообще не вытирался после онанизма, во-вторых это была сперма которая осталась от сонной любви Славика, — то что сам Славик об этом ничего не знал, значения не имело.
Спустивший на себя мальчик лежал голый в постели, задрав майку, открывая свои грудь и живот, и сам любовался своим мальчишечьим телом… А любоваться там было чем; — там матовой белизной, при мягком свете настольной лампы, освещались его крепкие колени, дальше шли плавные словно у девочки, таинственные линии бёдер, темнел как мангровый лес тропического острова, островок волос вокруг его длинного, свалившегося со смуглого живота, подросткового мальчишеского члена. Дальше золотился лёгкий пушок, измазанный слипшейся, пахнущей намоченной мукой, спермой, которой его половой орган спустил столько, что хватило измазать весь живот, и струи доставали до груди, и даже майка около подбородка была влажной от попавшей на неё спермы. Высыхая, сперма слипалась и начинала тянуть мальчику кожу, но это было приятно; может быть потому что мальчику никто не мешал наслаждаться тем, что осталось от этой тайно украденной у подростка любви, и даже ещё лучше что это случилось во сне; — потому что не нужно ничего никому объяснять, даже тому с кем ты этой мальчишечьей любовью только что занимался, не спрашивая его разрешения.
