усталом, нерадостном состоянии? Но негасимым упреком жгло тут же воспоминание о солнечной индианке, и унизительным для обоих – а вернее: для всех троих! – казалось сейчас положение… Ведь немыслимо!
Сурдинкой прозвучала мысль о том, как повернулась бы подобная ситуация веков этак двадцать назад. Рывок первобытного зверя, преодоление всякого сопротивления, мощный напор, и…
«И что же? Какой смысл? А дальше?» – подавал голос цивилизованный человек ХХ века. Где же место тому, к чему пришло человечество с таким трудом – стихи, песни, взволнованная проза, музыка… Мы же развиваемся! Ведь сам факт прост, примитивен… Суть не в формальном, физическом соединении, проникновении – суть в духовном общении двух людей, в восторге, который возникает при этом, в Радости! В приобщении к великой Песне, Гармонии бытия!… Продолжении Праздника Лицезрения…
А Лена спала. Безмятежным был ее сон… И досада моя все-таки росла. Не было сна во мне совершенно! Вот они, современные молодые, брюзжал я уже сам с собой. Раскованность, отсутствие глупых запретов, которые в свое время с таким жестоким упорством вдалбливали в нас, раскрепощенность – это, конечно, прекрасно. Но… Тусклое равнодушие с другой стороны! Отсутствие святости. Отсутствие уважения к Тому, что составляет одну из основ человеческого бытия! Следствие глобальной, всеохватывающей, всепроникающей лжи, в которой живет человечество уже столько веков! Мое поколение еще застало сталинский инфернальный идеализм и хрущевское наивное просветление, у нас была возможность что-то сопоставить самим: ложь газет, радио и ТВ с одной стороны – правда жизни с другой. Фимиам пропаганды – и жестокая альтернатива «вражьих голосов», «самиздата», рассказов тех, кто побывал «за кордоном», мизерная зарплата, бесконечные дефициты то одного, то другого, десятилетняя очередь на квартиру, толкучка в полупустых или забитых нелепыми товарами магазинах. Все смешалось…
(Но это – тогда. Теперь, когда я пишу все это, страна и вовсе другая – той жизни нет. Теперь и вовсе все сведено у нас к «бизнесу», «потреблятству», а высшим мерилом всего стали официально нарезанные бумажки. Любовь и радость измеряются в долларах! То, на что надеялись тогда, не спасло. Может быть, потому и не спасло, что внимательности не было – как маловато ее и сейчас?)
Бедная девочка! Мне стало жалко ее. Проснись она в этот момент, в том месте моих размышлений, я окружил бы ее облаком нежности. Но она спала, спала крепко, даже похрапывала чуть-чуть. Будить ее я не стал.
Но что же, но что же мне делать?
Случись это в моей жизни лет десять назад (когда я был отчасти, как Роберт), я или обиделся бы навсегда, или разбудил бы ее и стал, что называется, «действовать». Теперь же я понимал, что второе не нужно – опыт убедил в том, что насилие не оправдывается почти никогда, – а первое… Да, так хотелось обидеться! Как сладко чувствовать себя слишком хорошим, слишком утонченным для этого грубого, равнодушного мира… Только опять же опыт говорил мне, что и этот путь – гибелен. Гибелен прежде всего для самого себя. Уходя таким путем вообще от всякого действия, умираешь душой постепенно…
Оставалось терпение.
И вдруг отличная идея осенила меня. Я тихо выпутался из простыней, накинул на себя одеяло и сел к столу. Раскрыл свою тетрадь, взял авторучку… И вновь оказался со своей солнечной индианкой: описывал процесс фотографирования ее в Новом свете. Сказочные, незабываемые дни прорыва…
А за моей спиной спала в преддверии исторического события в своей жизни Лена.
13
…Да, солнце сияло вокруг – наш круглоликий щедрый Бог! – и мы, люди, так уютно чувствовали себя на своей обжитой красивой земле.
Она чуть не опоздала на пароход – я взял билеты и пылко ждал у причала, – наконец, она появилась, в своих голубоватых шортиках и красной майке, пионерка старшего отряда, с сияющим честным личиком старшеклассницы – дочь, сестра, жена, женщина-ребенок, – мы прошли на пароход, устроились в закрытом салоне, а потом, когда пароход лихо вырвался в мелко пляшущую живую синеву моря, вышли на нос, и ветер, теплый морской ветер обдувал нас, а она восседала на бортике, отрешенно глядя вперед, и я видел гордый креольский профиль ее. Она опять выпрямилась, как аккуратная послушная школьница за партой, и грудь ее топорщилась высоко, и пряди каштановых волос развевались…
А на камнях крымского берега таким уместным было ее загорелое обнаженное тело с белыми полосками на груди и на бедрах, со скромным чуть раздвоенным треугольничком и аккуратными бархатными кружками на белых «гранатах». И кустики мелко цветущего розовато-фиолетового кермека вздрогнули и оживились, приветствуя нечто родственное, живое, когда она мягко опустилась среди них на камни. А потом она низошла к воде и прислонилась к скале, и пронзительно синяя вода моря в исступлении тянулась к ней, лизала камни и ноги ее белыми пенистыми языками…
Она лежала потом в совершенно желтой, сухой и шелковистой траве, и большой белесый богомол уселся на ее груди, соблазнившись теплотой и неподвижностью этих светлых и нежных холмиков, а мое сердце сжималось от того, что секунды летели неудержимо, и нельзя, нельзя было остановить эти ослепительные мгновенья, хотя я и чувствовал пока, что впереди, возможно, еще более ослепительные – так неужели вечна, вечна, пусть в памяти, эта вернувшаяся ко мне внезапно юность?…
Лена проснулась.
– Что ты делаешь? – спросила сонно.
– Работаю, – сказал я.
Но тотчас нежность и жалость зазвучали во мне. Креолка со мной, она теперь со мной всегда; то, что было у нас – есть, будет вечно и неизменно! – так зачем же досадовать на бесхитростное, доверившееся мне новое существо, на эту девушку с телом-цветком, на робкое это создание великой природы, ежащееся, как и я, от космической непогоды в ожидании солнца? Ведь мы – все вместе. Ведь – вечный сад…
Я захлопнул тетрадь, убрал ее бережно. Как можно злиться? На что обижался я? Она пришла, она ведь, кажется, решилась, зачем же досадовать так жестоко…
Господи, я же люблю креолку, я верен ей, но ничто не мешает и Лене быть с нами вместе! Эта спокойная нежность – разве она на что-нибудь посягает? Ведь Лена знает о креолке, и это не смущает ее, в этом она так же естественна, как лежала вчера в позе раскрытого мне цветка… И Галя знает, она же как бы оставила именно ее мне в наследство – Лена тоже понравилась ей… Милое созданье, я сделаю все как надо, чтобы тебе было хорошо, чтобы этот праздник наш остался с тобой и запомнился нам обоим на всю жизнь!
Она хотела
