за счет выражения поддержки этой политики, а на низший класс – преимущественно на женщин, – который, собственно, и работает в секс-индустрии.
Декриминализация и легализация секс-индустрии повышает спрос на коммерческий секс. В странах с такими правовыми моделями намного большая часть мужчин хотя бы раз покупали секс и более развита индустрия секс-туризма. И, так как лишь очень немногие женщины хотят добровольно заниматься секс-торговлей, приходится искать тех, которые не хотят, чтобы ответить на растущий спрос.
Если посмотреть на секс-индустрию глобально, то становится видно, что бедные страны предоставляют «товар», богатые – спрос. В борделях Британии, Нидерландов и Германии полно женщин из бедных стран Евросоюза, в частности Румынии, из Западной Африки и Юго-Восточной Азии [266]. Некоторые были насильно проданы, остальных вынудила более или менее глубокая бедность. В то же время бордели Бангкока, обслуживающие туристов, кишат клиентами из Европы, Австралии и Северной Америки. У покупателей секса в среднем более светлая кожа, чем у продавцов, так как этот товар движется только в одном направлении экономической лестницы.
Прогуляйтесь по Патпонгу, одному из самых популярных кварталов красных фонарей в Бангкоке, и вы увидите много белых мужчин. Ничего не изменилось со времен Вьетнамской войны, когда Бангкок был одним из любимых направлений американских солдат во время «недель ОиВ» – официально «Отдых и Восстановление», неофициально «Отымей и Вали» [267]. Историк Мередит Лейр описывает негласное разрешение на проституцию, выданное американскими военными во время войны:
В «массажных салонах» и «паровых банях» по всему Южному Вьетнаму солдаты покупали обычный или оральный секс, иногда всего за 2 доллара. Офицеры закрывали глаза на бордели на американских базах, при необходимости предоставляя медицинскую помощь не только рекрутам, но и проституткам. Это подавало явный сигнал солдатам, что эксплуатация вьетнамских женщин не только не осуждается, но и поощряется как своего рода подарок за службу [268].
Маршруты секс-туризма до сих пор тяготеют к американским военным базам. В Корее вокруг этих баз живут тысячи женщин – в том числе 5000 филиппинок и еще больше русских, – причем спрос на разнообразие подогревает «импорт» все более молодых женщин со все более «экзотичными» судьбами [269]. Британские армейские чиновники 1880-х, снабжавшие своих солдат молодыми индийскими женщинами, действовали в соответствии с исторической нормой.
Многие покупатели секса – убежденные и открытые расисты. Они не стесняются в выражениях своего отвращения к женщинам, у которых они покупают секс. Как в онлайн-обзорах, так и в интервью с исследователями, раса постоянно упоминается как один из основных критериев, по которому покупатели оценивают «товар», и нередко можно наткнуться на отвратительный расистский сленг – например, МКТМ («маленькая коричневая трахательная машина») для обозначения женщин из Юго-Восточной Азии. «Я составил себе список в уме, – рассказывает покупатель секса из Лондона. – Я решил искать разные расы, например японку, индийку, китаянку… Как только я переспал с кем-то, я ее вычеркиваю. Это как список покупок» [270].
Некоторые сторонники декриминализации или легализации оптимистично настроены относительно этих расовых отношений. Они указывают, что во многих других индустриях большая часть работников тоже мигранты. И хотя они признают все риски, связанные с продажей секса, – ведь для женщины, занимающейся проституцией, многократно возрастает вероятность быть убитой [271], а также велика общая смертность из-за большого количества смертей, связанных с наркотиками и алкоголем [272], – они настаивают, что это не единственная опасная профессия. Так, например, Брук Маньянти, бывшая эскорт-работница, пишущая под псевдонимом Бель де Жур, сравнивает продажу секса с глубоководной рыбалкой – и то, и то опасно, конечно, но все равно это правомерные формы работы [273].
Доведя эту идею до логического конца, мы станем описывать бордели и переулки стерильным языком бизнеса. И, действительно, в академических работах, пытающихся навязать эту точку зрения, сутенеры и содержательницы борделей становятся «секс-трудовыми менеджерами» [274], изнасилование – «нарушением контракта» [275], а насилие, беременность и болезнь – «производственными рисками» [276]. Ужас происходящего специально смягчается, ведь мы не должны его чувствовать. Либеральная рассудительность требует подавить эти эмоции, ведь проституция ничем не отличается от глубоководной рыбалки, кроме разве что стигмы – этого пережитка менее просвещенных времен.
На протяжении книги я использовала выражение «сексуальное расколдовывание» для того, чтобы одновременно описать исторический процесс и политическое заявление. Я позаимствовала его у Аарона Сибариума, который пишет:
Прошлые режимы сексуальности ограничивали, кто, с кем и для каких целей может заниматься сексом. Сегодняшний режим отвергает эти ограничения как отсталые и деспотичные – обещая, в духе классического либерализма, дать индивидам возможность действовать, как они желают. Вступить в брак, завести роман на одну ночь, быть в отношениях «втроем», переспать, сходить в бордель – все это равные способы получения секса, ценность которых зависит лишь от точки зрения добровольно занимающихся ими совершеннолетних людей. Если научная революция расколдовала мир, а-ля Вебер, то сексуальная революция расколдовала секс – посредством его дерегуляции [277].
Сексуальное расколдовывание становится символом веры либерального феминизма, который настаивает, что исчезновение внутренней ценности секса в эпоху победившей сексуальной революции является чем-то хорошим. Однако на практике поведение либеральных феминисток редко соответствует вере в сексуальное расколдовывание.
Сторонники легализации или декриминализации проституции часто говорят о сексуальном расколдовывании. Они постоянно сравнивают секс-работу с другими профессиями, а если кто-то их критикует, требуют назвать различие. Однако этот риторический ход эффективен только при коллективной вере в сексуальное расколдовывание. Иными словами, если ты хочешь быть хорошим либералом, ты не должен считать, что секс чем-то отличается от других видов человеческой деятельности.
Но даже самые лучшие либералы чувствуют, что секс является чем-то особенным, даже если им сложно это выразить. Людям не все равно, если их партнер занялся сексом с кем-то другим, и не только потому, что это нарушает какие-то обещания. Беглый обзор любого форума полиаморов выявит море людей, которые изо всех сил стараются практиковать «этичную не-моногамию», но которых все равно разрывает сексуальная ревность.
А еще люди интуитивно понимают, что руководитель, просящий минет в обмен на повышение, – это совершенно не то же самое, что руководитель, который обещает повысить в обмен на сверхурочную работу. Я никак не могу понять, почему либеральные феминистки, так решительно отстаивающие тезис «секс-работа – тоже работа», настолько сверхчувствительны к любому непристойному сексуальному поведению в своем рабочем окружении. Их легко может вывести из себя приглашение на ужин от коллеги мужского пола или случайное прикосновение к руке или ноге. Они называют все это «сексуальным харассментом». Но если это – сексуальный харассмент, то что происходит в борделях?
Я цинично подозреваю, что разное отношение к этим
