— Ну теперь-то ей крышка!—проскрипел пенсионер, встретив на лестничной площадке Насибова.
— Почему?
— Новый год. На базаре елочка рубль с полтиной стоит.
— Никто не посмеет!
Старикан осуждающе замотал головой, поучил Николая уму-разуму:
— Нет, милок, рыбку за хвост не удержишь. Насибов на своем стоял:
— Плохо вы о людях думаете, нет такого подлеца!
Но оказалось, что такой подлец есть. Утром тридцать первого декабря елочка еще стояла. И днем Николай видел ее через окно, а вечером вышел на улицу—нету: снег примят, маленький пенечек стоит, а вокруг чернеют, как стреляные гильзы, щепки, хвойные ветки.
Насибов отошел в сторонку, посмотрел на свой дом. Все окна были освещены, во всех квартирах стояли наряженные елки, во всех квартирах была радость. В одной из них получили эту радость, сэкономив рубль с полтиной. А вскоре и старикан на улицу вышел, подошел к пенечку, ухмыльнулся:
— А я что говорил?!
И была в этой ухмылке радость. Ведь радость бывает разной... У каждого своя радость.
Сейчас Николай гнал прочь воспоминания о той елочке и пенсионере, но слова ветеринаров—«Ага, а мы что говорили?»—угнетали его схожестью звучания, скрытым торжеством. И он снова, как несколько лет назад, когда надо было отстаивать Анилина, доказывать его исключительность и возражать против продажи иностранцам, думал в отчаянии: «Неужели у этой благородной, великодушной и феноменально одаренной лошади могут быть враги?» Увы, как нашелся враг у той невинной елочки, были и у Анилина недоброжелатели—люди, которым собственная амбиция была, дороже истины. К счастью, их было ничтожно мало, Насибов крепко верил в это, спокойно продолжал свое дело.
Однако в один из сумрачных дней вызывают его вдруг в народный контроль. Пришел он в кабинет директора Московского ипподрома Долматова, а там его два строгих человека ждут. Задают вопрос в лоб:
— Товарищ Насибов, зачем вы хотите угробить такую дорогую лошадь?
Николай вздрогнул и тут же отметил про себя, что напрасно вздрогнул,—теперь эти двое подумают, что он боится и, значит, виноват. Переставил ноги и, расправив плечи, посмотрел в окно. Потом снова повернул черное, просмоленное ветром и солнцем лицо к контролерам. Желая окончательно отмести подозрения в испуге, долго не мигая смотрел на них, прежде чем спросил:
— А откуда вам так точно известны мои намерения?
— Работать лошадь вопреки врачебному заключению - значит иметь намерение угробить ее.
— Анилин несет нагрузки без малейшего ущерба для здоровья.
— Ладно, мы сами посмотрим.
Сели втроем в легковую автомашину, поехали на конюшню. Николай расстроился, контролеры говорили еще что-то, но он слушал их вполуха, сидел присутулясь: он уж мысленно прощался с Анилином. Но напрасно: эти двое из народного контроля оказались старыми буденновцами, людьми знающими—они просто обязаны были проверить поступившие к ним «сигналы» и, если потребуется, «воздействовать» на жокея.
Вывели Анилина из денника, а он—как мраморный!
— Ого! — выдохнул один буденовец, а второй ни звука не издал, только руки в изумлении развел.
По тому, как смотрел Анилин, как поигрывал мускулами и выгибал шею, старые конники поняли сразу, что у этой «больной» лошади отлично натренированный, до совершенства доведенный организм ипподромного бойца: его сердце было не только мощным, безупречным мотором — в нем жила жажда схватки и победы.
— Действуй, Насибов!—сказал один.
— Без призов не возвращайся!—добавил второй.
— Спасибо!—ответил Николай, а Анилин, как Сивка-Бурка, о землю копытом постучал: соскучился он по скачкам.
В Москве не выступал уж больше, время было упущено. Начал сразу с заграничных ристалищ.
В Берлине на Хоппегартенском ипподроме международную скачку на приз Будапешта выиграл до неприличия легко: на десять корпусов впереди всей компании.
Прогулкой была и скачка на приз Мира: Анилин с первых метров повел скачку и сразу же прикончил всех своих соперников.
В «скверном» Париже, как уж известно, выступил неважно, и тогда снова поднялась вокруг него мышиная возня — снова разговоры о болезнях и всяческих могущих быть последствиях. Перестраховщики, для которых дороже всего собственный покой, опасаются брать на себя ответственность и на всякий случай ведут разговорчики, что-де лучше бы не рисковать и больше не заставлять Анилина выступать, у него и так много побед и т.д.
Насибов решительно отбросил все сомнения и из Парижа приехал в Кёльн—для участия в скачке на Большой приз Европы.
...Был послеобеденный «мертвый час», Николай отдыхал в гостиничном номере, когда раздался требовательный стук в дверь.
Открыл—на пороге Долматов.
— Здравствуй, Евгений Николаевич!
— Привет, Насибов! Я только что с аэродрома. Чего же не сообщил, что в отеле «Пост» остановился? Пришлось искать, а ведь я прилетел из Москвы специально к тебе.
— Это зачем же?—спросил фарисейски Николаи, хотя уж все прекрасно понял.
— Мне приказано снять Анилина, я не дам тебе больше позорить его.
— Лошадь в таком порядке, что сейчас способна обыграть любого крэка в мире, а в Париже была репетиция: я проверил его, не гнал, раз все талдычат—больной, больной... Выяснил, что он способен скакать в полную мощь на любую дистанцию. А приз Европы—сто семьдесят пять тысяч рублей в пересчете на советские деньги. На дороге они не валяются.
— Это известно, что на дороге не валяются, но дабудет тебе известно, что чистокровная верховая, как плодовое дерево, цветет лишь раз в году. Вон—и французы пишут, что ни одна лошадь не способна сделать два рывка подряд.
— А Анилин способен... Понимаете, с чем дело... Оба раза мы проиграли в Париже из-за того, что не были готовы. Анилин не имел возможности раскрыть себя—выступал в слабых компаниях, и скачки для него были прогулками. Вот почему для него Триумфальная арка—не главное соревнование, а подготовка к Большому призу Европы. Со мной согласны и Ремезов, и Парышев, и Саламов, который сейчас здесь в качестве зоотехника лошади, спросите у него,—убеждал Николай, стараясь во что бы то ни стало сохранить добрые отношения с Долматовым, но тот отрезал:
— Хватит, наслушались тебя! Можно подумать, что без тебя вода не освятится.
Ну, после таких слов, обидных и неправых, Николай готов был всяких дерзостей наговорить, но сдержался: он уважал этого пожилого человека, кадрового кавалериста—бывшего бойца Первой Конной, опытного зоотехника, почетного члена Американского рысистого общества (в это общество принимаются только американцы, и лишь для двух иностранцев было сделано исключение—для наездника из Ирландии Чарлза Мильса и вот для директора Московского ипподрома). И Николай сказал только, как мог, спокойно:
— Конь принадлежит тому, кто на нем сидит.
— Вот и слезай,—гнул свое Долматов.
— Слезу, но ногу из стремени не выну — только если мне министр позвонит, только в этом случае. Три года назад Евгений Евгеньевич Готлиб ни в какую не хотел пускать Анилина за границу, считал, что он опозорит страну, а теперь полагает, что я опозорю Анилина? Я не согласен был с ним тогда, не послушаюсь и сейчас.
Такое неотступное заявление, видно, смутило Долматова, он молчал, обдумывая ситуацию. С одной стороны, трудно сомневаться в искренности слов Николая Насибова — есть ли на свете человек, которому бы Анилин был дороже? Иные жокеи бывают профессионально равнодушны к скакунам, которые проходят под их седлами, для них лошадь—что мотоцикл, а разве можно полюбить какой-то один мотоцикл? Насибов привязался сердцем к Анилину, который стал для него подлинным и большим другом—не для красного словца это говорится. Но это—с одной стороны, а с другой... С другой стороны, Долматов понимал и причины недоверия начальника главка Е. Е. Готлиба. Помнится, был на международных соревнованиях в Москве в 1955 году такой случай. Насибов скакал на Эбере, второй наш жокей Иванов—на Гриме. Оба они сразу же отделились от всей компании, причем Насибов долго шел вторым, но сумел выжать из лошади все, на что она была способна, а может быть, и больше, и победил.
Обе лошади принадлежали конезаводу «Восход» и, естественно, Е. Е. Готлиб был рассержен:
— Зачем ты прикончил Эбера, ведь мог бы быть хорошим вторым, все равно же приз наш? А тебе личная слава дороже!
— Я сажусь в седло, чтобы выигрывать, а не выгадывать,— ответил тогда Насибов.
Что ж, слов нет, это заявление мужчины, но и Готлиб был вправе сделать вывод, что Насибов — жокей жестокий, могущий не посчитаться с лошадью, если будет возможность прийти первым. А сейчас Готлиб опасается за Анилина — в кои-то веки заимели столь выдающегося скакуна! Да, но разве Николай Насибов не понимает, что за лошадь Анилин, любимый его Алик!
