Когда всё же эти звенья сходились на льду, мы получали выставочный хоккей. Если Бобров явил миру искусство одного хоккеиста, то тут возникла иная стихия игры. В той и другой тройке хоккеисты, борясь, сталкиваясь, падая и вставая, ни на миг не теряли между собой связи. Не знаю, видели они друг друга или угадывали. Скорее угадывали. И у тех и у других ворот вычерчивались когда простые, а когда и запутанные линии пасов и перемещений: выходом, решением, счастьем был бросок по воротам. Каждая из троек, как и их приверженцы, вела свой счет соперничества. И все же арифметике в данном случае полагалось помалкивать. Тут перекрещивались изящное мастерство, самолюбие, характеры. Тройки сходились, чтобы побеждать. Но в равных боях, которыми можно было любоваться бесконечно, они, сами того не подозревая, еще и показывали себя, как бы заявляя: «Вы хотели увидеть хоккей? Извольте!..»
С противником послабее, выигрывая в счете, не выиграешь в совершенстве игры, только равным по классу дано вместе славить хоккей. Позже вершиной, украшением чемпионатов сделались поединки армейцев Харламова, Петрова и Михайлова со спартаковцами Якушевым, Шадриным и Шалимовым. А еще позже, когда в ЦСКА создалась очередная образцовая тройка — Макаров — Ларионов — Крутов, ей пришлось выступать, по сути дела, в одиночестве, вне конкуренции. Успехом стало считаться, если какому-то звену удавалось ее сдержать, а о том, чтобы переиграть, и речи не заводили. ЦСКА год за годом становился чемпионом задолго до конца турнира, и как зрелище, как загадка хоккей стал оскудевать.
Тут начальственные лица, недовольные, что трибуны московских залов полупусты, принялись искать причины, самые разные. И договорились до того, что виноваты журналисты, недостаточно заманчиво изображающие хоккей, который, по их разумению, красочен сам по себе, да и дает возможность полюбоваться на избранных мастеров. Беспомощные, наивные претензии. Борьба — воздух спорта, без нее он задыхается. Ею, борьбой, он вызван к жизни, взращен, она придает ему смысл и одаряет всеобщим вниманием. Отвлеченные спортивные композиции всерьез и надолго занять нас не в состоянии. И если есть у спорта что-то приближающее его к искусству, то это сюжеты нерассудимой, непредсказуемой борьбы, в которой различимы не столько приемы, сколько люди.
Вернусь к тем тройкам, которые запали в душу, о которых мне приходилось размышлять, чтобы писать. Тройки были разными. И по тактическому рисунку, и по человеческому самовыражению. Армейская была проницательна и мудра, спартаковская — порывиста и интуитивна. Такими же я видел этих людей и в часы не хоккейные. Александр Альметов, Константин Локтев, Вениамин Александров — сдержанные, владеющие собой, рассудительные, наблюдательные, молчаливые. Борис и Евгений Майоровы, Вячеслав Старшинов — легковозбудимые, резкие, вечно чем-то обеспокоенные, спорящие, доказывающие, обидчивые.
Не возьмусь взвешивать, какая из троек перетянула бы. Напрасное, неблагодарное да и некорректное побуждение. Условимся — в хоккейном выражении они были равны. Но как же они отличались своей судьбой! Тройка Альметова имела за спиной прекрасно слаженную армейскую команду, привыкшую побеждать. Эта тройка не была картой, на которую ставилось все, она увенчивала свой ЦСКА, придавала ему блеск. Тройка Старшинова замахнулась на невероятное. Для нас, зрителей, невероятное, а они трое, наверное, только бы и сказали: «А как же иначе, для чего живем?»
Познакомился я со спартаковцами в 1961 году на чемпионате мира в Швейцарии, где впервые оказался хоккейным спецкором «Советского спорта». Тройку Старшинова тогда впервые ввели в сборную. Возможно, меня как новичка привлекли хоккеисты-новички. Советская команда на том чемпионате заняла третье место, что, конечно, явилось жестокой неудачей. И тут я застаю спартаковскую неразлучную троицу в автобусе на задних сиденьях хохочущей. Они разглядывали свои бронзовые медали и веселились, что в тот грустный день выглядело более чем странно. Мне было заявлено без тени смущения: «А мы и таких не видывали, первые в жизни!».
Со своих мальчишеских лет они не были избалованы, их «Спартак» застрял во второразрядных. И по мере того, как эти трое подрастали и мужали, начала карабкаться в гору и их команда. С обязанности хорошо играть, на которой для большинства мастеров все и замыкается, их роль только начиналась. Эти колючие, заносчивые сокольнические парни, с детства и на всю жизнь поверившие в «Спартак», как в бога, потащили его за собой.
Нелегкий крест им достался. На льду это выглядело так: и в меньшинстве, и в большинстве — майоровская тройка, все решающие голы — ее, если надо спасать матч—опять она, почти без передышки. Они были двужильные, эти парни, без доспехов, никакие не ледовые рыцари, а трюкачи, искусники, конечно наделенные неугасимой спортивной гордыней. Знаю, полагалось бы упомянуть и других, кому обязан «Спартак» взлетом. И все-таки красно-белый флажок несла эта тройка. Он то опускался, то вздымался, но ни разу его не видели приспущенным. Сначала благодаря им «Спартак» стал «командой одной тройки». Мало-помалу креп, появлялись молодые игроки, привлеченные дерзостью вожаков.
В 1962 году «Спартак» прорвался в чемпионы. Все висело на волоске, Евгений Майоров в самом конце самого важного матча с ЦСКА забросил самую важную шайбу. И несколько лет «Спартак» безбоязненно, как равный противостоял могучему ЦСКА, не давая угаснуть огоньку конкуренции. В 1967 году, имея на тренерском мостике Всеволода Боброва, снова выиграл чемпионат. Думаю, что то были лучшие, благополучные годы нашего хоккея. Подтверждается это просто: с 1963 по 1971 год советская сборная девять раз подряд становилась чемпионом мира, легко, без натуги, не зная кризисов и сомнений. Она представляла хоккей, в котором горел дух борьбы.
Старшиновско-майоровская тройка постоянно играла на нервном, эмоциональном пределе, ей не на кого было надеяться, кроме как на саму себя. И ничего удивительного, что все трое обостренно воспринимали каждую малость в игре, в действиях партнеров и противников, в судействе, горячо реагировали на любую неправильность. Тогда даже был изобретен не слишком честный тактический вариант — «завести Майоровых». Но и это вытерпели три мастера необычайной судьбы, наделенные тончайшим по чести и по совести восприятием хоккейных коллизий. Мне кажется, что то восприятие много лет спустя помогло Евгению Майорову стать телекомментатором, который не позволяет себе, да и просто не способен отклониться хоть на йоту от справедливости.
Об этом вспоминаешь и с удовольствием и с печалью. Нынче в хоккее воцарился дух покорности судьбе, нет тренеров, которые бы «восстали» и на радость зрителям, заждавшимся острых переживаний, поспорили бы с ЦСКА, бессменным чемпионом. А сборная тем временем изведала и кризисы и сомнения.
Единственное в своем роде свершение удалось спартаковской тройке во славу хоккея!
Есть еще человек, чья роль исключительна: Анатолий Владимирович Тарасов. Полковник, много-много лет тренер самодержавного клуба ЦСКА. Теоретик, автор целой полки книг, кандидат педагогических наук. Журналист, выступающий в печати не только основательно, но и с самолюбивым желанием выглядеть литературно самобытным.
Давным-давно сошлись мы с ним у стола для пинг-понга в подвале редакции «Советского спорта» на Ленинградском шоссе. Несколько пробных ударов, и мне ясно, что я «техничнее» и должен выиграть. Как и предполагал, партия за мной.
— Еще! — отрывисто, тоном приказа произнес Тарасов.
По праву победителя я снисходительно пожал плечами.
Дальше началось непонятное. Я не стал менее «техничным». Но вдруг почувствовал, что делаю все не так, как надо, а словно бы по заказу Тарасова. Какое- то наваждение, дурной сон. Тарасов не брал ни единой паузы, сыпал удар за ударом, промахиваясь, не восклицал с досадой, а торопил, чтобы я быстрее подавал. И от темпа, отнюдь не любительского, от угрюмого молчания, несвойственного подобным «матчам», от нацеленного на меня с другого конца стола упрямого лба противника, от нежданно возникшей драматичности я понял, что помимо желания оказался участником какого-то чрезвычайного события. Я не был к этому готов и, делая ошибку за ошибкой, проиграл.
Он припечатал ракетку к столу и с дерзким, ехидным смешком, отчетливо, чуть ли не по складам, выговорил: «Так-то! А вы, небось, решили, что играете лучше...»
Тарасов — это великий темперамент. И вдохновенный, и перебарщивающий, и ведущий к постижению, и упорствующий в заблуждениях. В чем угодно — он неизменно темпераментен, открыто, не замаскированно, не сглаженно. Он смолоду учился на футбольного тренера, да и ревниво неравнодушен к футболу.
Меня нисколько не удивило, когда он в 1975 году вдруг дерзнул стать тренером футбольной команды ЦСКА. Самонадеянность его была привлекательна отвагой, риском.
