В настоящий момент Лена страдает еще и потому, что оба стола, обеденный и письменный, и диван отягощены материалами ее диссертации, а сейчас придет Вася Матвеев и устроит из этого теоретического кавардака вполне практический.
А вот и Вася. Святой человек, слесарь-новатор, тренер-общественник.
— Зачем тебе усы, Вася?
— Треп твой оставляю без внимания. Здравствуйте, Елена Борисовна. Как наука? Продвигается?
Трудно ей продвигаться, если Васька оседлал целую стопу бумажного счастья, а Елена Борисовна по деликатности стыдится ему об этом сказать.
— Трепач, газету читал?
Вася имеет в виду одну-единственную газету — «Советский спорт». Если он говорит «журнал», значит, речь идет о «Технике — молодежи».
— Гляди, чего тут пишут. На первенство мира попадает чемпион страны, точно и без дураков, по-честному. Вот говорил я, надо было нам с тобой прошлой осенью на юг ехать. Говорил — брось свою Прибалтику, тебе фрукты нужны, витамины, я бы тебе там весь организм перестроил.
— Тихо, Вася, не кипи, у меня организм — вот! — как часы.
— Чего ты в грудь стучишь, лопушок? Физиологии не знаешь. Это все футляр, оболочка. А главное что?
— Я так думаю, Вася, главное — душа.
— Трепло. Главное — система питания. Не послушал ты меня прошлой осенью. Ну ладно. Значит, так. Шлем я тебе сделаю из поролона: на двадцать граммов легче. Ты это представляешь себе? Я коврик в «Детском мире» купил такой — закачаешься. Теперь — колеса возьмешь мои. Они тоже легче. Для тебя скорость главное. Ты мимо всех с ветерком пойдешь.
— У Айвара, говорят, сейчас тоже ход приличный.
— Его ход я знаю, я на тренировках его смотрел. Он сейчас на зубах идет, вот-вот сорвется. Как ни говори — возраст. А Сокол нынешний год вообще завял. Самое твое время. Эх, Андрюха, ты бы знал, как я хочу, чтобы ты попал! Всем бы нос утер.
— Я, что ли, не хочу?
— Ты… Я даже не знаю, как тебе сказать. Бывает — есть запал, а бывает — нет, и все тут. Я уж вижу, вот стал ты губы кусать, значит, подошло тесто, а иной раз прямо хоть дрожжи подкладывай.
— Васенька, для тебя мне ничего не жалко, гляди!
Андрей свирепо мнет и терзает зубами нижнюю губу, трясет головой и рычит.
— Трепло, — грустно говорит Васька Матвеев.
Соколов вышел на балкон. Ветер дружески шлепнул его по голой груди, пощекотал влажные от сна подмышки, и Соколов засмеялся. И стал делать зарядку, глотая огромные куски прохладного и шумно выталкивая струи горячего воздуха. Потом он надел кроссовки фирмы «Адидас» и спустился во двор, весело пожелав доброго утра лифтерше, вязавшей на пороге чулок. Здесь он размялся как следует: сначала пробежался в ровном темпе, потом — высоко подбрасывая колени, потом прилег на газон и бессчетное число раз отжался от земли, вминая ладони в трефовые листья клевера и бойкую желтизну молодых одуванчиков. Словом, он добросовестно проделал все то, что каждое утро придавало его небольшому, гладкому и сильному телу привычную тугую бодрость.
Раньше, когда он только поселился в этом доме, соседи приклеивали носы к оконным стеклам, наблюдая за чудаком в тренировочном костюме. Теперь привыкли. И если заслуженный мастер спорта не маячил утром во дворе, значит, этот заслуженный мастер был на сборе или на соревнованиях. Может быть, даже за рубежом, в Милане или Льеже, и, значит, вернувшись, он поболтает с дворовыми доминошниками о политике и вообще о заграничной жизни и подарит им пепельницы с эмблемами авиакомпаний или заковыристые авторучки, которые лучше не показывать детям.
Завтрак Соколов делал себе сам. Он любил готовить и умел, и не только пельмени и вареники, но даже вполне экзотический узбекский плов, для чего на кухне хранились чугунный котел и в жестяной банке особые травки, употребляемые в качестве специй. Но завтрак был скромен: яйцо, овсянка, яблоко. Режим.
За завтраком он старался не думать и все же думал о том, о чем думать вовсе не следовало. Это правда, что нынешним летом у него не клеится. Но ничего, ничего, просто весной на оздоровительном сборе он обожрался чебуреков, а потом малость болел и филонил, но это ничего, ему еще далеко до последнего круга, и он сказал Кольке Букину, который числится его тренером, хотя тренируется Соколов сам, поскольку знает все о себе лучше Кольки Букина, — так вот, он сказал, когда Колька пристал к нему со своими сомнениями и опасениями: «Оставь, Николай Иванович, не нервничай, у меня нормальный сон и аппетит и спирометрия восемь пятьсот. Физиологией установлено, что за спадами следуют подъемы, а я за физиологию отхватил пятерку, так что все будет в ажуре».
Газету «Советский спорт» он полистал и завернул в нее грязное белье. Придет Иринка — надо будет ей сказать, чтобы сбегала в прачечную. Женщинам, подумал он, лестно ухаживать за нашим братом, им кажется, что это дает им какое-то право на нас, и пусть себе кажется — нас от этого не убудет.
Потом выяснилось, что все галстуки мятые, и любимый в том числе — темно-зеленый с узкой красно-белой полосой, под серый костюм. А вечером выступать на телевидении. Телевизионщики Соколова любят. Они говорят, что у него телегеничная улыбка. И потом он умеет излагать без бумажки: «Друзья, шансы у нас на первенстве мира хорошие. Да и как они могут быть плохими, когда за плечами каждого из нас миллионная армия физкультурников, когда такая у нас замечательная смена!..» И все такое в этом духе. «Спасибо за внимание». Ему даже сказал один из этих ребят-телевизионщиков, этакий хвощ, которому лестно звать его просто Павликом. «Павлик, — он сказал, — кончишь со своим спортом — иди к нам в комментаторы. Слушай, Павлик, у тебя дар интимной беседы со зрителем, это же редкость! Слушай, оформляйся».
Подождут, подождут. Мы еще посмотрим, кто «утратил боевые качества». А Иринке следует выдать за мятый галстук. Пока же его нужно сунуть между страниц какой-нибудь книжки потолще.
Книги стояли на полке, за протертым до блеска стеклом, в ряд, по линеечке. Учебники за первый курс — в розовой обертке, за второй — в синей, за третий, только что законченный — в желтой. Соколов сравнительно поздно поступил в институт физкультуры, поздно, как писала мать, «взялся за ум», но взялся всерьез и на полную катушку. Он считал, что поскольку он личность незаурядная и на виду, то зазорно ему перебиваться на троечках, и, когда некоторые болевшие за него преподаватели оказывали ему снисхождение на экзаменах и зачетах, супил брови и тонким чеканным голосом шпарил по билету до конца. Кроме же всего прочего, к получаемым знаниям он относился с обстоятельной запасливостью — понимал: спортивный и студенческий век короток, придется в конце концов уходить на тренерскую, а тренер сейчас нужен подкованный, и мало ли громких имен сгинуло потом бесследно за канцелярскими столами.
Ничего лишнего не было на полке. Учебники. Словарь иностранных слов и «Крылатые слова» — тоже очень полезная вещица. Всего этого для галстука было жалковато. На счастье, Иринка притащила вчера и забыла пухлую, растрепанную, с подчеркнутыми строчками и надписями на полях разными карандашами и почерками «верно!» и «все мужчины подлецы» книгу под названием «Американская трагедия». Трагедия пришлась кстати.
Потом Соколов снова спустился во двор, вывел из гаража свою «Волгу» и принялся бережно и нежно протирать стекла. Вокруг тут же собралась поглазеть на знаменитого спортсмена стайка серьезных и робких пацанов, и их нестриженые головы отразились в черной лакированной поверхности крыла, словно растянутые в стороны за уши.
— Пошли, пошли, пошли, — не оборачиваясь, пробубнил Соколов. — Вы мне тут обсопливите все.
Почувствовав, что он шутит, пацаны заухмылялись, но все же на всякий случай отступили немного назад.
Соколов сел в машину, завел ее и сказал ребятам, что он прокатит их как-нибудь в другой раз, сейчас ему некогда. В действительности никаких абсолютно дел у него не было, просто скверное настроение, хотя он и пытался с самого утра перешибить в себе беспричинную эту хандру, а когда он хандрил, то целыми днями колесил по городу — только и всего.
Заметочка в газете сделала свое дело. Прежде, бывало, целый день звонят ему разные друзья, предлагают смотаться туда-то и туда-то, а сегодня он никому не понадобился даже в качестве шофера собственной машины. И очень хорошо. Учтем. Запомним. Даже Борька Быбан, гад и последний подонок, не показывает носа и не предлагает своих услуг. Борька знает, когда ему появляться. Вот вернемся из Франции, привезем кое-какие шмотки — Борька тут же возникнет на пороге, ликующе вопя: «Старче, где ты скрываешься? Мои кадры оборвали все телефоны». Учтем, учтем.
Он ехал, и мимо мелькали витрины с ботинками, пиджаками, пирамидами сгущенного какао, размалеванные фанерные афиши кино, призывы страховать свою жизнь, летать на самолетах, подписываться на журналы, киоски, тетки в белых куртках, торгующие пирожками и мороженым, бульвары, пестрые от солнца и детских колясок, синие мотоциклы ГАИ, площади с памятниками и без памятников, улицы, переулки, дома. Соколов ехал, сворачивал, тормозил на перекрестках, и снова мягко бежала его «Волга», и светофоры озаряли ее сутулую черную спину зеленым светом удачи. А ехать ему, в сущности, было абсолютно некуда.
