Выпрямившись у стола, Неля с усмешкой смотрела на шефа.
— Он ошибается, — медленно выговорила она, кривя губы. — Вы совсем не простофиля, мой дорогой.
Она неожиданно подбежала к телефону, схватила трубку и вызвала гестапо. Ей ответили, что ее могут принять немедленно и даже пришлют машину.
— Вы мне очень нравитесь в гневе, — тихо смеясь, проговорил шеф. — Право, в такую минуту вы истинная Немезида.
Неля не поняла комплимента. В ее альбоме, среди множества иностранных кинозвезд, такого имени не встречалось.
* * *
Расставшись с Дреминым, Климко и Русевич направились к брату Алеши — Григорию — домой. Теперь Григорий жил на улице Горького. Прежняя его квартира была опасна, в районе Новостроения его знали, пожалуй, все, и полицаи могли бы уличить его в обмане: чтобы спасти трех соседских ребят от мобилизации в Германию, он представал за них перед комиссией и получал освобождение по инвалидности. В доме на улице Горького знакомых у него не было; когда Алексей мог уходить после смены с завода, он ночевал на антресолях, и ему изредка удавалось даже слушать московское радио…
Таня встретила друзей у ворот.
— Боже, наконец-то! — обрадовалась она. — После матча наши ждали вас у стадиона до девяти часов, но вы не появились. Мы решили, что вас арестовали и увезли в черной машине.
Казалось, она не сразу рассмотрела наклейки на лицах Алексея и Николая.
— Ох и разукрасили вас проклятые! Это же избиение, а не игра!
— А что им оставалось делать? — молвил с усмешкой Алексей. — Это же «победители восточного фронта»!
Григория дома не оказалось; Таня сказала, что он разыскивал Алексея допоздна, а утром ушел на хлебозавод. Возможно, он решил навестить квартиры друзей Алеши и в этот час только добрался до завода.
Наскоро выпив чаю, Алексей и Русевич поспешили на антресоли, к радиоприемнику. На случай неожиданного визита Григорий устроил здесь специальную сигнализацию: если дверь открывалась, шпагат, протянутый снизу вверх и прикрепленный к спинке кровати, заставлял дребезжать ручной звонок. Русевич подивился изобретательности Григория и, неожиданно развеселившись, несколько раз проверил действие сигнала.
После долгой настройки им удалось поймать Москву — Московская радиостанция передавала лекцию о творчестве Чайковского. С увлечением диктор говорил о его вдохновенной музыке, о любви к русскому народу и русской природе, о чудесной силе его таланта. Климко и Русевич слушали, все больше изумляясь: в это суровое время смертельной борьбы Москва говорила о творчестве и вдохновении, о музыке, пленяющей сердца. Какую же нужно было иметь уверенность в победе и как безгранично любить жизнь, чтобы под бомбами врага восторгаться волшебными звуками баркароллы!
— Все же удивительно это и здорово! — смеясь, воскликнул Алексей. — Москва никогда не унывает. И как она помнит обо всем!
Русевич задумчиво смотрел на зеленый огонек приемника.
— Только закрыть глаза, Алеша, — и вот она — Красная площадь, синеватые ели у кремлевской стены… Там, за стеною, мне кажется, люди никогда не спят. Знают они, я в этом уверен, что в Киеве вчера произошло и что сегодня происходит. Знают, наверное, и день, когда будет изгнан отсюда последний оккупант. Но вспомни сегодняшнюю передачу из Берлина. Она по всему городу транслировалась. Ух, сколько визга, и крика, и угроз! А наши не отвечают — пустое, мол, занятие опровергать берлинских брехунов. Больше, мол, пользы уму и сердцу, если о Петре Ильиче Чайковском рассказать. Здорово! Представляешь, как бесится Геббельс? Вся его свистопляска, оказывается, ни к чему!
Они провели у приемника не менее двух часов, терпеливо ожидая сводку Совинформбюро, но так и не дождались: резко, отрывисто задребезжал звонок. Алексей быстро отключил приемник, поставил его под кровать. Через минуту снизу донеслись торопливые шаги. На антресоли, стуча протезом, тяжело поднимался Григорий.
— Ну, братцы, порадовали! Наконец-то пришли. Между прочим, я так и подумал, что вы уже здесь. Виделся со Свиридовым на заводе. Говорит, с надежным человеком ушли.
Он присел на кровать, порывисто перевел дыхание, устало опустил натруженные руки.
— Какую ночку мы пережили! Страх… Таня, конечно, рассказывала. А теперь, ребята, новое несчастье. У завода я встретил Веру Кондратьевну, мать Васьки. Бедная женщина, совсем она растерялась: парнишки до сих пор нет дома, как будто в воду канул — ни слуха, ни следа.
Русевич вскочил с табурета.
— Где же он?
— Не представляю…
— Что это может значить? — недоумевал Алексей, пытаясь найти свои шлепанцы. — А Вера Кондратьевна? Снова разыскивает?
— Нет, я привел ее к нам.
Когда они опустились вниз, Вера Кондратьевна сидела на кухне, маленькая, постаревшая, без кровинки в лице. Русевич растерялся, не зная, что ей сказать. Смутное, тяжелое предчувствие прокрадывалось в его душу. Он понял, что слова утешения были бы нелепы, и молча опустился на скамью. Множество предположений об исчезновении Васьки могли быть правдоподобными, и все же ни одно из них не давало ответа на вопрос, где он. Вера Кондратьевна заговорила первой:
— Котьки тоже нет дома, — сказала она. — Вместе ушли — и не вернулись.
— Вы были в полиции? — спросил Алексей.
Она устало махнула рукой:
— В полиции, в скорой помощи, в морге, даже в гестапо… Говорят — не видели и не слышали. Но ведь кто-то знает, кто-то должен знать!
Вера Кондратьевна ведала на заводе складом муки. Обычно она являлась на работу к шести часам утра, но сегодня, занятая розысками сына, опоздала. Не зная, что предпринять, она подстерегла у подъезда конторы Нелю и обратилась к ней:
— Мой единственный мальчик исчез… Вы женщина — и должны понять, что значит потерять сына. У вас есть знакомства, помогите мне!
Проходя мимо, Неля холодно взглянула на нее.
— Я не занимаюсь розысками малолетних.
— Но вы знаете моего Васю. Вы были к нему добры…
— О воспитании сына следовало подумать раньше, — сказала Неля. — Не умели воспитывать, пусть его воспитают без вас.
Уже отойдя, она оглянулась и крикнула:
— Между прочим, шеф очень недоволен вами. Приготовьтесь завтра сдать склад.
Эта новая беда не тронула, не могла тронуть Веру Кондратьевну. Она чувствовала приближавшуюся опасность, понимала, что тучи все больше сгущаются над Васей. Но у нее не хватало силы помешать сыну делать то, что он так хотел делать.
Мысленно перебирая все возможности поисков, Русевич вдруг вспомнил о капитане венгерской команды. «Что если разыскать Иштвана, — подумал он, — да разыскать и попросить у него помощи». Сначала эта мысль показалась ему наивной. Захочет ли Иштван ввязываться еще в одну историю? Однако, почему бы не попытать счастья. Николай решил посоветоваться с Алешей и указал ему глазами на дверь. Алексей понял и первый вышел в коридор. Стоило Русевичу назвать имя Иштвана, как Алеша схватил его за плечи и прошептал радостно:
— Идем…
Через несколько минут они уже спешили к столовой, где обычно обедали и ужинали венгерские офицеры. Поднявшись по улице Ленина, они прошли мимо ресторана; на его витрине красовалась надпись «Только для немцев»; из открытых окон, огражденных стальными сетками, доносилась музыка и синевато струился табачный дым.
— Помнишь, Коля, мы праздновали здесь твое тридцатилетие? — вдруг спросил Русевича Алексей.
Николай сокрушенно покачал головой:
— Разве?
— Неужели ты забыл?
— Нет. Разве все это было?
В памяти сохранилось о том вечере трогательное воспоминание. От него не веяло давностью, — казалось, что все это было несколько дней назад. В то утро Николай встал очень рано, еще до восхода солнца и пошел на Сенной рынок, в пекарню, где работали знакомые кондитеры. Он встал за рабочий стол и сам приготовил торт, на котором выписал кремом футбольный мяч и над ним цифру «30». Помнится, даже старший мастер молвил одобрительно:
— Умелец!
Так, занятые воспоминаниями, они свернули на улицу Франко. Иштвана в столовой не оказалось. Молоденький венгерский офицер, знакомый Русевичу и Климко, кое-как объяснил им, что Иштван уже пообедал и отправился играть на биллиарде.
Объясняясь мимикой и жестами, он велел им подождать в сквере и скрылся за поворотом улицы.
Они присели на скамью. Алексей взглянул по привычке на руку, вздохнул и смущенно одернул рукав.
— Сколько на твоих часах? — насмешливо спросил Николай.
— Можешь справиться, Коля, у полицая в Борисполе… Хорошие были часы. Я беспокоюсь, как бы нас тут, в сквере, комендантский час не застукал.
— Подождем еще.
— Знаешь, что меня удивляет? — помолчав, сказал Климко. — Иштван хорошо знает русский язык. Откуда ему знать? Может, он «специально» изучал? Тогда это опасный экземпляр.
Николай одобрительно улыбнулся.
— Молодец, Алеша. Ты стал продумывать каждый шаг. Помню тебя совсем беззаботным пареньком. Но в отношении Иштвана у меня пока что не было сомнений. По-моему, этот человек не знает и не хочет знать ничего, кроме спорта. Что его к нам на завод привело? А что касается языка — особенно удивляться не приходится. Был у меня в Одессе хороший знакомый, моряк Дальнего плавания, штурман. Каких только стран он не повидал! Был в Уругвае, и в Гренландии, на Аляске и на Мадагаскаре, в Бразилии, в портах Европы и на Гаваях — и везде, говорит, доводилось слышать родную русскую речь. Лучше, говорит, музыки нет на свете, как слово родное русское услышать на чужбине, за тридевять земель от наших берегов. Мы ведь не капелька в море, Алеша, не горстка — махина! И сколько людей с семнадцатого года повернулись к нам лицом!
